Марш Акпарса - Аркадий Крупняков

Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это по­веление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем неду­ге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской — злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.

Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обвет­рены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.

Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.

О*

83

У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог

рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не ус­пели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.

Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:

—     Кого везешь?

—     Говорить не велено,— твердо сказал Аказ.

—     Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,— ухмы­ляясь, проговорил бородатый.— Демка, заглянь в возок!

Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:

—     Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.

—     Молоды?

—     Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.

—     Тащи их сюда, поглядим!

—     Не смейте! — закричал тут Санька.— В возке великая кня­гиня!

—     Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.

Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:

—     Верно. Царица. Не раз в Москве видел. Скажи хоть слово, княгинюшка.

—     Жалко мне тебя,—не глядя на атамана, произнесла Соло- мония.— Пропащий ты человек. Впереди у тебя плаха.

—     Это ты, царица, напрасно. Впереди у меня воля, и жалеть меня не след. Ты себя пожалей.

—     Не твоего ума дело! — Царица сдернула с пальцев перстни, быстро вынула серьги, сорвала ожерелье и протянула атаману.— На, бери и пропусти. Не до утра же нам тут стоять.

Атаман взял драгоценности, подкинул их на ладони и, опустив в широченный карман, крикнул:

—     Эй, соколики, повозку пропустить! — Пока люди растаски­вали завал, бородач подошел к Аказу.— Ну, воевода, прости за задержку. Пищали мы твоим воям отдадим, бо у нас зелья для них нету, а лошадок да сабельки возьмем. Они нам во как нуж­ны,— и он провел ладонью по подбородку.

—     Послушай, атаман,— заговорил Санька.— Как же мы без коней? До места еще далече, а матушке-царице к спеху.

—     Пешком дойдете. Пусть княгиня косточки разомнет,— не­довольно ответил атаман.— Забирайте сабли, лошадей — и в лес! — крикнул он разбойникам.

Аказ молчал. Он понимал, что во всем виноват он сам. Хоро­шо, что царицу не тронули.

—     Варнак ты! — крикнул в сердцах Санька и, указывая на Аказа, добавил: — Его пожалей. Он чужой в Москве человек, ему за сабли да за лошадей шкуру спустят. Ирод ты!

—     Погодь, погодь...— Атаман, уже шагнувший было в чащу, остановился и сказал:—Что-то голос мне твой знакомый и обли­чьем... Где-то я встречался с тобой, парень.

Раньше атаман не обращал на Саньку внимания и потому подошел, чтобы рассмотреть ближе.

—     Ну что ты будешь делать! Будто вчерась видел тебя, а где, не припомню.

—     Уж не думаешь ли ты, что я на большую дорогу с тобой имеете выходил?

—     И голос! Голос! На всю жизнь знакомый! Как тебя зовут?

—     Ну Санька.

—     А меня Микешка. В Москве давно ли?

—     Всю жизнь.

—     А я в Москве два раза только и был. Впервой с атаманом моим, царство ему небесное, Васей Соколом к князю на службу поступал, а второй раз в минулом году.

—     Может, ты и жену атаманову знаешь? — спросил Санька.

—     Ольгу-то Никитишну?.. Царство ей небесное, упокой ее душу...

—     Она жива. В Москве.

—     Да ты отколь знаешь?

—     Внуком ей прихожусь.

—     Вот, пес тебя задери, откуда голос и лик твой знакомы. Ты же, стервец, вылитый дед. Эй, соколики! Тащи сабли назад, коней веди. Смотрите на этого молодца. Кто старого атамана Ва­силька помнит, смотрите! Внука его встретить довелось. Как две капли воды!..

Целый час Санька и Микешка сидели осторонь и говорили. Санька подарил атаману тройку лошадей, десяток сабель. Сам пересел в возок к царице, два воина, оставшиеся без коней, вста­ли на запятки. На прощание Микешка прогудел над ухом Саньки:

—     Жисть при царе не больно надежна. Ежли что — беги ко мне в леса. Не от хорошей жизни скрываемся мы в лесу, но друзей в беде не оставим.

В Суздале, к удивлению царицы, их никто не встретил. Даже в монастыре у ворот никого не было. А ведь монастыри к приез­ду царя и царицы хоругви за ворота выносят. Смутная тревога прокралась в душу Соломонии...

Церковь была полным-полна. Монашки тихо переговаривались между собой. На возвышении у алтаря стоял... митрополит Да­ниил, а рядом с ним его советник и летописец Шигоня. «И когда они успели?» — подумал Санька и тут же вздрогнул от внезапной догадки. Царицу привезли постригать! Вот зачем здесь владыка, вот почему Соломонию никто не встречал в Суздале! В волнении он прошел мимо монахинь и подошел к владыке под благосло­вение. Даниил осенил Саньку крестом и принял грамоту. Тут от­крылись двери левого притвора, и в церкви наступила мертвая тишина. В сопровождении монахинь вошла переодетая Соломо- ния. Она так же, как и Санька, видимо, догадалась о пострижении, была бледна, а глаза полны беспокойства. Митрополит молча, не удостоив поклоном царицу, благословил ее. В этот момент от­крылась дверь правого притвора. Из него вышла игуменья Мар­фа, она несла на вытянутых руках куколь[1], за ней несли темные одежды и ножницы.

—     Что вы задумали?! — закричала царица.— Побойтесь бога!

Вверху, на хорах певчие тихо затянули какую-то неведомую

Соломонии песнь, монахини упали на колени, а митрополит, раз­вернув грамоту, стал читать ее.

Царица не слушала слов владыки, в ее голове, словно пойман­ная птаха в клетке, билась одна единственная мысль: «За что? За что?» От заунывного пения, от гула произносимых монахинями молитв, от испуга у Соломонии закружилась голова, и она еле успела опереться на плечо подскочившему Саньке. Сколько про­шло времени, она не помнила, очнулась, когда около уха лязгнули ножницы. Царица встряхнула головой, раскрыла глаза и ужаснулась—ее левая коса, отрезанная на уровне шеи, лежала в руке игуменьи, а ножницы тянулись к правой косе. Соломония хотела убрать косу, но не успела. Ножницы лязгнули еще раз; Судорожно закинув руки за шею, царица собрала пряди оставших­ся волос и зажала их в ладони. Марфа, подавая ей куколь, тор­жественно заговорила:

—     Великая княгиня Соломония, ты ушла из мира и умерла, чтобы родиться вновь под святой звездой нашей обители. И бу­дешь наречена именем Софья, и будешь служить богу отныне и во веки веков! Аминь! Возлагаю на голову твою венец иноческий, и да будет...

—     Не будет этого! — воскликнула Соломония и, сорвав с головы куколь, бросила под ноги.— Вы не смеете! Государь мой Василий Иваныч покарает вас за это! Я великая княгиня!

—     Инокиня Софья,— строго произнес Даниил,— подними куколь и возложи на голову свою. Не поддавайся прегрешению.

—     Я не Софья! Я Соломония! Царица!

И тут случилось такое, чего Соломония никогда не ждала!

Шигонька подошел к ней, взмахнул плеткой — и страшной болью ожгло нежное тело царицы.

—     Как ты смеешь, холоп! — в гневе закричала Соломония.

—     Не греховодничай,— спокойно произнес Шигонька,— госу­дарево повеление сполняй.

—     Ты по его приказу бьешь меня? — надрывно спросила Со­ломония.

—     Неужто сам бы я осмелился на такое?

—     Это правда, Саня? — Царица подошла к Саньке, положила руки на его плечи и еще раз спросила: — Это правда?

Санька со слезами на глазах махнул головой.

Плечи Соломонии опустились, она вся как-то сникла, привстав на одно колено, подняла куколь с монашеским одеянием и, воло­ча все это по каменным плитам церкви, медленно направилась в левый притвор, как в могилу.

Вечером Саньке позволили проститься с царицей. Соломония сидела в черном одеянии на жесткой лежанке. Она стала совсем другой. Угловатое лицо, во взгляде зло, смешанное со смертель­ной обидой. Увидев Саньку, улыбнулась, взгляд стал мягче.