Кому же верить? Правда и ложь о захоронении Царской Семьи - Андрей Кириллович Голицын

ибо, как известно, открытие его в некоторых кругах вызвало реакцию полного недоверия. Собственных связей у Рябова с русской эмиграцией не было, поэтому он обратился к князю Чавчавадзе и с его помощью устроил приватную беседу на волнующую его тему в одном из ресторанов на Тверской (тогда ещё улице Горького), где кроме Зураба Михайловича Чавчавадзе присутствовали писатель Владимир Алексеевич Солоухин и я. Разговор был долгий, но, в общем, беспредметный. Впечатление от знакомства с Рябовым осталось настороженное, не убеждавшее в искренности его намерений и его самостоятельности во всей этой истории: милицейский след и близость к Щёлокову порождали определённые сомнения. Рябову очень нужно было найти поддержку в лице Главы Императорского Дома Великого князя Владимира Кирилловича, проживавшего во Франции, авторитет которого, конечно бы, укрепил в кругах русской эмиграции уверенность в подлинности екатеринбургской находки. Рябов знал, что мы, Зураб Чавчавадзе и я, являемся доверенными лицами Великого князя и что В.А. Солоухин также давно и хорошо знаком с Главой Императорского Дома.

Видимо, вся эта встреча и была затеяна Гелием Трофимовичем для того, чтобы, соблазнив нас учредительством некоего международного объединения вокруг события, связанного с судьбой последнего российского Императора, заручиться нужными ему рекомендациями. Надо особо отметить, что эта встреча имела место ещё в те времена, когда на официальном уровне монархические симпатии покровительством не пользовались. Скорее наоборот. Именно в то время у моего знакомого на таможне была конфискована монархическая литература. Рябов же очень искренне демонстрировал нам свою монархическую приверженность, пронизанную глубоким религиозным чувством. Но альянса не произошло. От вопросов, нарушающих общую концепцию последних звеньев трагической судьбы Царской Семьи, которую пропагандировал Рябов, он старался дипломатично уклоняться, что не всегда у него получалось. К примеру, когда кто-то из нас поинтересовался его отношением к четырём знакам, обнаруженным Соколовым на стене в подвальной комнате, где произошла экзекуция над узниками Ипатьевского особняка, Рябов даже в некотором раздражении резко заявил, что никаких каббалистических знаков на самом деле не было и что это глупая выдумка английского журналиста. А то, что обнаружил Соколов, так это просто случайное касание карандаша. Стоял у стены некто, как это выглядело в объяснении Рябова, и почёсывал спину (Боткин или лакей Трупп?), а в руке он держал какой-то пишущий инструмент, и иногда случайно, без всякого, конечно, умысла, касался им стены, на которой эти касания оставили след, объявленный уже в эмиграции каббалистическими письменами, чем потом ловко воспользовались «белогвардейские антисемиты» для подтверждения ритуального характера самого убийства. Говорилось это без юмора, вполне серьёзно. Такого же уровня были его размышления и по другим «неудобным» вопросам, связанным главным образом с событиями в урочище Четырёх Братьев.

Очень нелицеприятно отзывался Рябов о Радзинском, болезненно реагируя на всякое о нём упоминание, особенно когда возникали вопросы о параллельных их путях, приведших обоих к открытию Царской могилы. Здесь Рябов впадал в ярость и, награждая своего соперника малоприятными эпитетами, заявлял, что Радзинский на самом деле ничего не нашёл, что место, которое он указывает, ложное, никаких там останков нет и все его на сей счёт заверения всего лишь проявление чёрной зависти и жажды мировой славы.

С Радзинским я не раз в то время встречался на Николиной Горе у моего большого друга Бориса Алимова, у которого тот, снимая дом на соседнем участке, часто появлялся. К Рябову он относился внешне без особого озлобления, удостаивая всяческое о нём упоминание с высоты своего драматургического превосходства брезгливо-иронической улыбкой, всем своим видом показывая, что смешно и нелепо вообще о таковой ничтожной персоне говорить серьёзно. Об открытии Рябова отзывался с полным пренебрежением и так же, как тот, в свою очередь, обвинял его в том, что он распространяет фальшивые слухи, ибо место, им объявленное Царской могилой, таковой не является, добавляя, что и черепа вовсе не «Августейшие». Говорил это без раздражения, а скорее даже с неким сочувствием в адрес «убогого» и тщеславного своего конкурента, как бы посмеиваясь над ним. О том, что настоящее, подлинное место, где была погребена Царская Семья, знает только он, заявлял без тени смущения и с полной убеждённостью в своей правоте.

Странным во всей этой истории их антагонизма, во всяком случае внешнего, было то, что они ни в чём принципиально друг другу не противоречили и все события и всю концепцию собственных умозаключений слепо основывали без всякого критического анализа на так называемой «Записке Юровского». Главный стержень их повествования сводился к тому, что никаких душераздирающих сцен на руднике не происходило, что следствие Соколова упёрлось в тупик и с того момента пошло по ложному следу, что, естественно, никакой «массы человеческих обрубков», о которых живописал бывший комиссар по снабжению, на самом деле не было. Всё происходило, как утверждали оба, без всякого глумления и садизма. Местный совдеп на свой страх и риск постановил расстрелять Царя и всю Его Семью с последующим тайным сокрытием трупов. Их вывезли на рудник и, предварительно обшарив и раздев, сбросили в шахту, которая оказалась неудачной. Поэтому на следующий день трупы оттуда извлекли и повезли в сторону города на Московский тракт, где присмотрели более подходящее и надёжное место, но по дороге грузовик застрял. Там в «мочажине», прямо на дороге трупы и зарыли, кроме двух, которые сожгли, пока копали яму, и схоронили отдельно под тем же костром. Оба без всякого сомнения утверждали, что останки последнего Русского Императора и членов Его Семьи погребены там, где в своей «Записке» указал Юровский, правда, само место могилы каждый определял по-своему.

Естественно, полное согласие у них было и в том, что из центра никаких распоряжений по поводу «ликвидации» не поступало, что Москва никакого отношения к этой экзекуции не имела и что там, в Совнаркоме, о расстреле Царя узнали только на следующий день, приняв сие к сведению и никак не выразив в адрес самостийного Екатеринбурга какого-либо неудовольствия. А то, что картина событий, ими нарисованная, во многом расходилась со свидетельствами и документами прежних лет, что «Записка Юровского», на основании которой эта картина и рисовалась, сама давала основания для недоверия, их нисколько не смущало. Наоборот. И для Радзинского, и для Рябова авторитет Юровского бесспорен. Он ими воспринимается как некий бесстрастный летописец, которому оба верят слепо (а может быть, должны верить?). Рябов, например, в своей «повести», размышляя над «Запиской Юровского», удовлетворённо заканчивает: «И ещё, подумал я: могила Романовых – не миф, она существует реально. Существует, мы не сомневались – зачем Юровскому лгать? Его записка не предназначалась для всеобщего сведения». Для Радзинского «Записка» также документ кристальной чистоты. «Дело о семье бывшего