Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… - Ирэн Роздобудько

Но тот уставился на него трезвым и лукавым взглядом, будто бутылка виски была еще полна.

– Боитесь смерти? – неожиданно спросил он.

– То есть? – не понял Макс.

– Художник, как вы говорите, или – любой представитель искусства проживает тысячи жизней из-за того, что хочет победить смерть. И вообще, творчество – это борьба со страхом смерти. Так писал Бердяев.

– Вы читали Бердяева? – чуть не вскрикнул Макс, чувствуя, что сегодняшний долгий день еще не закончился.

– Договоримся, парень, разговаривать без восклицаний, – сказал Эрих, – не люблю экзальтированности. А что касается творчества, то это – наказание. Им занимаются самоубийцы. Самоубийца пишет в своей жизни одно письмо – предсмертное, а художник каждую работу пишет, как прощание. Выдержать такое может далеко не каждый. Только патологически больной человек.

– Но и счастливый в то же время… – как можно спокойнее добавил Макс.

– О, откуда вам это известно?

Макс пожал плечами. Он не хотел говорить, ему больше нравилось слушать. И он слушал:

– Да, счастливый. Ведь он обладает магической силой давать жизнь вымышленной реальности. Сверхзадача каждого настоящего художника – вызвать у читателя или зрителя чувство неловкости от узнавания себя в книге, на холсте или на экране. Бывало ли у вас такое состояние, что смотреть на экран или читать книгу становится невыносимо, неловко, будто автор выставил напоказ твою сущность без твоего на это согласия? Более того – не зная тебя лично. Вот это и есть чудо! Попадание в «болевую точку». Искусство находить ее сложнее искусства иглотерапии: там все точки отмечены, здесь – колешь вслепую. Но когда попадаешь, это наивысшее счастье. И… метод лечения тоже…

Не спрашивая разрешения, Макс налил себе рюмку и выпил залпом под веселый смех Эриха. Налил вторую. Почувствовал, как его голову охватывает огонь. За два года пребывания здесь он впервые слышал то, что хотел услышать, – разговоры о творчестве, об этом огне, который сейчас прожигал его мозг. Он боялся, что Эрих снова захрапит и нить этого разговора, которая едва наметилась и висела в воздухе, как паутинка, оборвется.

Но Эрих продолжал говорить. И снова так, будто обращался к потолку или как порой говорят одинокие или слишком самодостаточные люди, не заботясь о том, слушают их или нет. Макс слушал.

Но ситуация напоминала ему рассказ Чехова, в котором кучер Иона разговаривает со своей лошадью. Он и сам много раз разговаривал сам с собой, как тот кучер, мечтая увидеть напротив хотя бы одну пару заинтересованных глаз – пусть даже это будут добрые лошадиные глаза…

– Мне всегда, с самой юности, хотелось найти в людях какие-то общие точки, попав в которые можно сделать всех лучше – всех и в одночасье! Но, по детской неразумности, я считал, что это могут делать врачи или генетики. Даже поступил в медицинский колледж и в «анатомичке» пытался разглядеть, где находятся эти общие точки, а видел только вывернутые внутренности – одинаковые у всех. И это было тем, что уравнивало людей физиологически – и нищего, и богача.

Это было забавно. Но это было не то, чего я искал. Я видел, как на массовых действах люди действительно превращаются в единый организм. Скажем, на футбольном матче, или когда наблюдают за казнью, или в очередях. Но и от этого веяло не теми высокими страстями, которые я мечтал разжечь. Я искал не там. И довольно долго – до шестнадцати лет! Не смейтесь, вы еще поймете, что жизнь коротка и определяться в ней нужно быстро. С реакцией бойца, в которого летит пуля.

– Я знаю… – произнес Макс.

Он и сам родился «с карандашом в руках». Сколько себя помнил – карандаш и крошечный синий блокнотик были его лучшими «игрушками» с тех пор, как он научился читать и писать. А научился довольно рано. И заносил туда все свои детские наблюдения. Впоследствии этих записных книжек и дневников накопилось столько, что пришлось собирать их в отдельные ящики и складывать на шкафу. Он не думал, что это может вылиться в какую-то профессию, ведь тогда не знал еще, что такие профессии существуют. Но потом так же, как сейчас рассказал его собеседник, начал искать выход для того, что буквально разрывало его изнутри – безумное желание высказаться и быть услышанным.

Эрих кивнул ему, и в этом кивке Макс услышал: «Я знаю, что ты знаешь – поэтому я здесь…»

Но, возможно, Максу это лишь показалось.

– В шестнадцать я впервые случайно попал в Карнеги– холл в Нью-Йорке – родители сделали мне такой подарок к Рождеству. Там я впервые услышал Carol Of The Bells…

– «Щедрик» Леонтовича… – хмыкнул Макс, и от звука собственного голоса, который произнес знакомые слова, сладкий шарик перекатился у него по нёбу. А в голове зазвучало многоголосье: «Щедрык, щедрык, щедривочка, прылетила ластивочка…»

– Да, но у нас она называется «Колядка колоколов» в переводе чеха Питера Вилгоуски. Я услышал это многоголосье и вошел в транс. А придя в себя, увидел, что человек сто вокруг меня находятся в таком же состоянии. Хотелось плакать, бежать, взлететь, тысячи картин возникали перед моим внутренним взором. Тогда я понял, что эта общая точка, этот таинственный рычаг, который сдвигает с места окаменевшие в повседневности души, возникает при соприкосновении с настоящим искусством и действует, как гипноз.

Сколько раз Макс и сам думал об этом влиянии!

Выходил из галерей или залов, как пьяный, с безудержной завистью к тем, кто способен найти те точки, о которых говорил Эрих. Не заметил, как ступил в то пламя, из которого нет возврата.

Ящики накопились у него и здесь, в Германии, но теперь это были сценарии и пьесы, написанные на двух языках – так, на всякий случай, – на родном и на английском.

Сегодня, после просмотра фильма, он собирался сжечь их на заднем дворе у фрау Шульце…

– Я все бросил и поступил в университет Калифорнии в Лонг-Бич, стал изучать кинопроизводство, – продолжал Эрих. – Впоследствии перевелся в киноинститут «USC», но главным образом пропадал на киностудии «Universal» и начал снимать любительские фильмы на шестнадцатимиллиметровке…

– Что?? – выдохнул Макс.

Это было не вопрос, не возглас.

Это был хрип из самой середины легких, будто в них всадили нож, который сладко и страшно прокрутился, вскрывая, взламывая грудную клетку.

И из них вышел весь воздух. В один короткий миг в его памяти всплыл незамысловатый стишок, написанный много лет назад. Содержание его заключалось в несколько странной позиции, из-за нее над ним хорошенько поиздевались в кружке «Юных литераторов», который он тогда посещал: ученик сам должен найти своего учителя, а не наоборот.

Должен идти по следу, как собака, в какой бы чащобе ни проходили эти следы, – и не упустить момент узнавания. И быть настойчивым, даже если этот учитель не будет к тебе доброжелательным. Это мгновение может вспыхнуть только один раз в жизни. И поэтому ты должен быть терпеливым.

Иначе – следы исчезнут. И ты остаешься один – со своим неиспользованным шансом…

Макс задохнулся, по-новому глядя в лицо Эриха. Так, наверное, Иона посмотрел бы на свою лошадь, если бы та сказал ему пару слов по-человечески.

– Мы не познакомились? – Эрих назвал свою фамилию и, заметив реакцию собеседника, который продолжал глотать воздух, как рыба, добавил с улыбкой: – Я здесь по приглашению студии Бабельсберг – никуда не денешься, должен быть на юбилее в качестве почетного гостя. Ну, теперь вы не откажетесь поужинать со мной? Вообще-то, я не по этой части, – он многозначительно обвел рукой комнатушку. – Просто набираюсь опыта для новой ленты. Думал, что вы мне в этом поможете. Но, – он улыбнулся, – вижу, что и вы не по этой части.

Макс судорожно кивнул.

– Тогда нам остается только пить! – весело сказал Эрих и наполнил рюмки…

Фрау Шульце:

Ковчег

…Я очень сентиментальна по отношению к украинцам.

Замечу: не к русским, а именно к украинцам. Хотя многие из моих соотечественников их не различают. Для них они все – «раша», «рюс».

Но я различаю. Почему? Это мой старинный секрет. Не знаю, смогу ли когда-нибудь обнародовать его да и стоит ли вообще это делать.

Знала я одного парня…

Нет. Не так. Не просто – «знала».

…Советские войска вошли в наш город и пробыли здесь почти месяц.

К тому времени весь Бранденбургский округ лежал в руинах, почти как во время Тридцатилетней войны в семнадцатом веке. В апреле сорок пятого весь центр Потсдама и, конечно, Бабельсберг – восточный район на противоположном берегу реки Хафель, в котором располагалось наше имение, был разрушен английскими бомбардировщиками.

Тогда и погибли мои родители. А дом, который был похож на единственный уцелевший зуб во рту старика, торчал посреди Ткацкой площади, счесанный метким выстрелом наполовину.

Синие воды Хафеля, изумрудные сады Сан-Суси и вся окрестность бывшей резиденции короля Вильгельма покрылись красной пылью от раскрошенной до состояния песка черепицы. По улицам бродили припорошенные той же пылью тени людей в поисках пристанища или еды. На руинах хозяйничали крысы.