Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… - Ирэн Роздобудько

Сам район Потсдама был разделен на две части – в одной стояли войска союзников, другую заняли советские.

То, что здесь творилось, вспоминать не хочу и не буду. Я уцелела благодаря тому, что меня нашел именно он, тот человек…

…Я вышла замуж беременной.

Альфред Шульце все-таки добился своего, забрал меня в Швейцарию. А потом, уже после его смерти, я вернулась на родину.

Мария фон Шульце, «чистокровная арийка», наследница и любимая дочь своего отца-ювелира, сейчас живет в Америке.

Она не любит Германию, говорит, что здесь негде развернуться. Ее всегда куда-то тянет, она нигде не может найти себе места, и я не удивлюсь, если следующую ее открытку получу из Южной Африки. Она сумасшедшая, моя доченька. Она не знает, почему она такая.

А я знаю. Мне хватило того месяца, чтобы познать бездну чувств, которые нахлынули на меня, будто плотину прорвало…

…Его расстреляли из-за меня. Это ж надо такому быть: пройти всю войну, чтобы в конце получить пулю от своих же!

Даже сейчас, когда позволяю себе вспоминать о тех днях – на лице проступает румянец, как перед апоплексическим ударом.

Я слишком стара для таких воспоминаний.

Все путается в голове…

… Я спряталась за крышкой рояля.

Он давно был разобран на доски, беззубый. Крышка стояла, прислоненная к стене, как кривое черное зеркало. Как только внизу послышались шаги, голоса, запах дыма, звон и шум погрома, я, как мышь, юркнула за крышку, съежилась, поджала колени и превратилась в одно дрожащее сердце. Рядом со мной лежала на распухшем боку большая крыса, и мы смотрели друг на друга, как сестры. Она умирала. Я хотела жить.

Шаги раздавались по всему полуразрушенному дому.

Шаги и смех.

Незнакомая речь.

Запах еды.

Головокружительный запах еды. Мы с крысой переглянулись. Она зашуршала, забила хвостом, но перевалиться на ноги не смогла. И почти сразу сдохла. Я ждала своего часа.

Шаги приблизились к лестнице, ведущей наверх. Их было много – целая симфония шагов.

Дверь распахнулась.

Запах пота, сигаретного дыма, крови, грязной одежды, сапог…

Потом все откатилось назад, вниз.

Остался один скрип. Он облетел комнату по периметру и затих, замер перед крышкой рояля. Кто-то смотрел на свое отражение в черном фоне. Но мне показалось, что этот «кто-то» смотрит сквозь крышку прямо на меня, ведь я услышала звук втянутого ноздрями воздуха, после которого повисла тишина.

Я крепче сжала поджатые к груди колени. Они были грязные. И вся я была грязная, как та крыса. Потом снова услышала шаги – кто-то обходил крышку рояля сбоку – и уткнулась головой в колени…

…Я знаю, почему Мария получилась такой!

Только я могу объяснить ее поведение, которое похоже на полет оторвавшегося листа. Она не привязана ни к какой земле, у нее нет корней, и она это чувствует на уровне подсознания. Ей чужда моя родина, ей безразлична Швейцария, хоть она и родилась там. Она не может никого любить.

Немцы кажутся слишком скучными, англичане – мрачными, французы скупыми, азиаты – коварными. Едва ли не с детства она убегала из дома, проводя вечера в сомнительных компаниях хиппи, путешествовала автостопом, курила травку, в девятнадцать пришлось искать врача, чтобы сделать ей аборт, хотя она отчаянно сопротивлялась. Это окончательно испортило наши отношения.

Когда ее отец умер (он был старше меня на тридцать лет), я в сердцах от того, что не могу справиться с ее сумасбродством, прокричала ей правду в лицо – все так, как было.

Не знаю, зачем я это сделала.

Возможно, потому, что мы давно уже потеряли взаимопонимание, и мне хотелось хотя бы раз увидеть в ее упрямых глазах растерянность: отец не просто иностранец, он к тому же советский солдат!

Не хочешь жить в красивом имении, спать на чистых простынях и получить хорошее образование – на тебе правду!

Я надеялась, что она присмиреет, утратит свой гонор. И наконец снова станет моей – той девочкой, которую я безумно люблю. А я люблю тебя, Мария, и каждый день молюсь за твою изнывшую, неприкаянную душу.

А ты так редко и скупо отвечаешь на мои письма…

…Наверное, я была слишком жестокой, прокричав ту правду. Но я не увидела ни растерянности, ни покорности. На следующий день она уехала от меня.

С тех пор бродит по свету, ищет свое место под солнцем и нигде не может осесть. Так, как это делает лист, гонимый ветром, – то прибивается к стеклу автомобиля или поезда, то падает на землю, снова вздымается в вихре и несется, несется, прилипает к стенам, витринам, сапогам, шляпам и зонтикам.

Она чувствует себя человеком мира – в общем, и ни одного из миров – в частности. Ей никто не нравится, хотя она имела немало любовников.

Иногда какой-нибудь задерживался надолго – на несколько лет, но потом ее снова куда-то несло.

Из нескольких сухих строк, полученных двадцать лет назад, я узнала, что у меня есть внучка – ее поздний ребенок, которого она родила в сорок и отдала в какую-то частную американскую школу, где-то под Берлингтоном. Выставила счет за обучение.

Девочку зовут Юстина.

Я оплачиваю (благодаря Богу и покойному мужу!) все счета – девочке нужно иметь хорошее образование! – и каждое воскресенье ставлю за нее свечу в кирхе, хотя никогда ее не видела.

Даже на фотографии.

…Вот почему я держу их здесь – этих украинцев, наблюдая за ними и пытаясь понять, услышу ли от них «голос крови».

Мария, видимо, услышала бы. Ведь и они напоминают мне те оторванные листья, что летят по ветру.

Я очень сентиментальна в отношении этих никчемных, как по мне, людей. Все они в чем-то очень похожи между собой, хотя старательно пытаются держать дистанцию. Общаются мимоходом и, кажется, жалеют, что живут под одной крышей.

Мне это странно.

Вот русские, те всегда держатся вместе, где бы ни услышали родную речь, тут же сбиваются в шумную стаю, занимают стол в гаштете и покупают много шнапса. Я на это достаточно насмотрелась, когда путешествовала.

Даже на просторных греческих или египетских пляжах пытаются сесть именно там, где уединился под зонтом хотя бы один человек. Абсолютное чувство коллективизма. Занимают места вплотную и начинают шуметь.

Эти же – наоборот.

Смотрят друг на друга мрачно и ждут подвоха.

…Мои сантименты к этому сборищу довольно грустных людей имеют еще один, «меркантильный» интерес.

Говорить о нем я пока не решаюсь. Разве что наедине с собой. Да и то в минуты глубокой ночи, когда злодейка-память возвращает меня в те дни. Господи…

Смотрю на себя сейчас и – не укладывается в голове, что когда-то эта «насмешка времени» была белокурой девчонкой с розовыми лентами в копне локонов, рассыпанных по плечам, с глазами, полными вопросов, и – без единого определенного ответа в романтических мозгах. Девчонка, за которой – из– за этих локонов и глаз, а еще из-за ее аристократического происхождения и умения красиво танцевать – охотились лучшие женихи страны, самым почетным среди которых был наследник «ювелирного короля» Альфред Шульце.

Его предки, происходившие от прусских королей, в частности (об этом я слышала по сто раз на день!) от Фридриха Великого, поселились здесь в 1750 году, мои – были из гуситов, которые в это же время бежали из Богемии, основав здесь колонию ткачей и прядильщиков – Новавес, что означало «Новая деревня» – вполне по-славянски. Таким образом, получается, что я родилась и несколько лет прожила в Новавесе, а уже с 38-го пришлось изрядно поломать язык, запоминая новое название: Бабельсберг.

В начале войны Альфред уговаривал мою семью перебраться в Швейцарию, главным образом, из-за меня. Но та девчонка решила бороться до конца и войну (глупышка!) восприняла как избавление от ненавистного брака.

Надо сказать, что, несмотря на ангельскую внешность, та девчонка имела стальной стержень внутри. Он и помог выстоять, когда я в одночасье потеряла родителей – их убило бомбой посредине Ткацкой площади – даже хоронить нечего было.

А я осталась в полуразрушенном особняке – в самой дальней комнате второго этажа, за крышкой разбитого рояля, без еды и воды…

…Меня накрыло тенью.

Я еще больше вдавила лицо в колени. Но затылком, по– звериному почувствовала, как ко мне тянется рука.

Голос:

– He, Junge, lebst du noch?[2]

Ломаный немецкий язык…

Затем он отдернул руку:

– Черт! Он еще и кусается!

Несколько секунд я смотрела, как он потирает руку.

Потом она, эта рука, снова просунулась в щель и крепко схватила меня за ухо, вытащила на свет. Крышка рояля с грохотом свалилась на пол.

Снизу донеслись встревоженные голоса. Он повернулся к двери и что-то крикнул. Что-то успокаивающее. Потом, все еще держа меня за ухо, подвел к окну, поставил против света.

Отпустил.

Отступил на шаг.

Я ждала.

Он был совсем молодой. Он улыбался.

Сейчас он должен расстегнуть кобуру.

Или – брюки.

Или сначала – брюки, а потом – кобуру.