Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… - Ирэн Роздобудько

Итак, он будет смотреть фильм как обычный зритель.

Макс пробрался на свое место и, пока зал успокаивался, развернул пакет с двойным чизбургером. Долгая дорога за рулем сказывалась – руки дрожали, в желудке разворачивалась революция, которую нужно было немедленно унять. Последние крошки чизбургера Макс дожевывал в темноте.

Зазвучала музыка, пошли титры. Свою фамилию он увидел под четырьмя другими, одна из которых была фамилией продюсера. Обычные вещи. Трех других он не знал…

История, которая стоила ему трех месяцев непрерывной работы, касалась довольно трудного периода – времен сталинских репрессий, Второй мировой войны и реабилитации политических заключенных в середине 50-х.

Эту тему ему подкинула знакомая, работавшая редактором на киностудии – давняя подруга матери, которая после ее смерти опекала Макса. Подбросила после собрания на студии, где разгорелся нешуточный спор.

– Они сказали – хватит снимать «мыло»! – пересказывала Анастасия Павловна разговор «в верхах». – Народ хочет серьезное душевное кино. С переосмыслением истории и судьбами людей – не вымышленными, а настоящими.

Несколько вечеров она рассказывала Максу историю своей семьи. Макс так увлекся, что в первую же ночь написал литературный синопсис, с которого все неожиданно и закрутилось.

Это была история нескольких семей, живущих в одном доме. На фоне обычной довоенной жизни людей разворачивалась история страны, которую пытались постичь дети-сверстники с разных этажей дома: сын НКВДиста, дочь профессора медицины и испанский мальчик, взятый на воспитание во время войны в Испании еврейской семьей.

Увлекшись этими образами, Макс слышал в себе их голоса, тщательно выстраивал психологию отношений между подростками, которые должны прожить на экране несколько сложных десятилетий, вводил забавные ситуации, о которых когда-то слышал от деда и отца. Текст ожил, заговорил и задышал еще на бумаге.

Особый колорит придал ему образ слепого бандуриста, спасшегося от расстрела во время подло организованного НКВД съезда кобзарей в Харькове в 1934 году. Чтобы придать образу реалистичность, Макс изучил «либейский язык», на котором с пятнадцатого века говорили цеховики-бандуристы.

И диалог юного «испанца» со старым слепцом приобрел особое звучание, а к тому же – скрытую, но не дидактическую, информативность, которой, по мнению Макса, не хватало современному кино.

Он был ярым сторонником деталей, считал, что даже кончики ногтей или тень на асфальте могут сказать о человеке больше, чем пространный пустопорожний диалог. Собирал воспоминания и оставлял на бумаге только то, что казалось ему наиболее душевным и наименее пафосным. Так появилась история Надежды Кирилловны – на экране она должна была длиться несколько минут, как деталь и свидетельство времени.

– В пять лет я прожила один день обещанного коммунизма – это произошло в период, когда из Киева уже вышли советские войска, а немецкие еще не пришли. Мы жили на окраине. Наблюдая за отступлением, мы, дети, висели на заборе и, ничего не понимая, просто весело наблюдали, как грохочут по мостовой колеса пушек. Один военный сказал: «Что смотрите? Бегите в магазин и забирайте оттуда все, что можете. Через пару часов здесь будут немцы!» Взрослые бросились к продовольственным магазинам, а мы, дети, конечно же к магазинам игрушек. Тогда у меня не было ни одной куклы – мне шили их из лоскутов или наряжали куклами какие-то струганые палочки. На магазинных кукол я всегда смотрела, как на чудо, но даже мечтать о них не смела! А тут – на тебе! – беги и бери! Но я была слишком мала, чтобы тягаться со старшими. Когда добежала до магазина, полки были уже пусты. Только на одной стояла странная кукла, которую никто не взял. Она была черная! Тогда мы ни сном ни духом не знали о существовании людей с черной кожей. Видимо, ту куклу сделали из интернациональных соображений. Она вся была покрыта пылью, ведь ее никто не хотел покупать и, конечно, никто не взял даже «задаром». Но мне было все равно, я ухватила свою добычу и прижала к себе, сразу же почувствовав, что на меня нисходит абсолютное, неожиданное, сказочное счастье. «Чёрта принесла!» – сказала соседка по коммуналке и перекрестилась. Через несколько дней, когда я играла со своим негритенком на общей кухне, та же соседка соврала, что меня зовет мама. Я оставила куклу на кухне, а когда вернулась – голова моей куклы пылала. Соседка сказала, что огонь перекинулся с плиты. А потом схватила куклу и бросила ее в печь. До сих пор помню запах пластмассы, черный дым и свое безутешное горе… Все последующие годы, вплоть до сегодняшнего дня, я ищу подобную куклу по всем магазинам, помню ее лицо и охваченную огнем голову. Но больше нигде такой не видела. Нигде и никогда…

Особенно нестандартной показалась ему история, которую он услышал от соседки бабы Клавы (ведь он приставал с расспросами ко всем людям пожилого возраста, пытаясь вытянуть из них как можно больше деталей).

Она рассказывала, как еще до войны ее одноклассница познакомилась на Крещатике с немцем, который попросил показать ему Успенский собор. Немец без памяти влюбился в красавицу Марусю и даже хотел жениться на ней. Напуганная девушка вынуждена была уехать в деревню к бабушке. Немец вернулся на родину ни с чем, оставив бабе Клаве письмо для любимой, в котором писал, что она, Маруся, единственная женщина в его жизни.

Через четыре года, войдя в столицу Украины в составе оккупационных войск, этот немец разыскал «женщину своей мечты». Он не был военным, занимался экспертизой картин и предметов старины и, несмотря ни на что, мечтал разыскать в Киеве свою девушку. И разыскал! Роман возобновился. С той лишь разницей, что в это время Маруся была подпольщицей. Она переехала на квартиру к своему немцу, жила с ним, как официальная любовница, страдая от ненависти жителей дома, а по ночам рылась в портфелях пьяных гостей своего возлюбленного, собирая сведения для партизан. Когда ее расстреляли, немец чуть с ума не сошел.

Что произошло с ним дальше, баба Клава не знает, но ходили слухи, что он застрелился.

«И, Господи прости, он хоть и фашист, но любил ее очень! – вздыхала баба Клава. – Мне было жаль этой любви! Такое я видела впервые. Их отношения не были похожи на те, к которым мы привыкли. Он боготворил Марусю, смотрел, как на икону! И, честно говоря, я ей завидовала…»

Так, медленно, шаг за шагом, Макс выудил еще несколько нестандартных историй. Вторая соседка, баба Шура, вспомнила, как во время празднования Нового года под одной крышей собралась странная компания: тот немец со своей любовницей Марусей, которую все считали «немецкой подстилкой», юная комсомолка – дочь профессора медицины, сержант Красной армии, спасенный из Дарницкого гетто, и еврейская семья, которая укрывалась в квартире бабы Шуры и таким образом смогла избежать участи своих соплеменников в Бабьем Яру. Это фантасмагорическое сборище Макс выписывал с особым трепетом и даже завидовал актерам, которым придется воплотить все психологические нюансы общения этой странной компании.

…Пересказывая все коллизии сюжета друзьям, Макс видел неподдельный интерес и чувствовал, что он на правильном пути.

Интересно, как же это все воплотилось в фильме?

…Макс крепко сцепил пальцы рук и заставил себя смотреть на экран. Титры закончились. Сейчас должен появиться подоконник в подъезде дома, где состоится разговор детей – мальчика и девочки, которые, болтая ногами, жуют не донесенную до дома маленьким испанцем французскую булку.

Но вместо этого на полный экран выплыла довольная рожа в военной фуражке. «Привет, орлы», – обратилась рожа к ребятишкам, окружившим ее во дворе. «Здравия желаем, товарищ командир», – бойко откликнулись дети. Еще через минуту рожа– ни к селу ни к городу – достала из кармана окровавленную пилотку своего боевого товарища и фотографию его жены (тоже окровавленную) и торжественно вручила все это одной из героинь со словами: «Это фото он у сердца носил!» Героиня громко зарыдала. Что-то более фальшивое трудно было придумать. Все происходило по схеме.

Чуть позже, проведя героев по коротким ситуативным сюжетам, неизвестный «соавтор» вложил в уста этой же рожи в военной форме признание в любви к главной героине, прозвучавшее примерно так: «Ты мое солнце, ты мое небо… Мы будем жить долго и счастливо…»

Макс зажал уши и опустил голову: в тексте не было ни единой его строки!

Все – «в лоб», все надуманное. Как говорил его преподаватель драматургии в театральном – «Собачья песня!»

Макс хорошо запомнил, как драматург приводил пример признания в любви – тогда они как раз писали этюд на эту тему и, конечно, на первых порах все десять студентов это признание написали именно так, «в лоб»: «Я тебя люблю» или почти так, как сказал военный главной героине – «Ты мое солнце…» И почти все получили вполне заслуженный «неуд».