Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… - Ирэн Роздобудько

Отпустил.

Отступил на шаг.

Я ждала.

Он был совсем молодой. Он улыбался.

Сейчас он должен расстегнуть кобуру.

Или – брюки.

Или сначала – брюки, а потом – кобуру.

Потом все кончится.

Но он стоял и молча разглядывал меня. Потом случилось чудо.

Он тихо сказал: «Лореляй…» и прочитал несколько строк из Гейне – на том же ломаном немецком. Я исправила его – терпеть не могу, когда перекручивают поэтические строки! Пусть теперь стреляет – последнее слово будет за мной! И – не самое худшее – из самого Гейне.

Он сказал: «Данке…»

Снизу снова окликнули. Он снова отозвался и прижал палец к губам. Закурил, осматривая стены – на одной остался наш семейный портрет, я – посередине. Он долго переводил взгляд с меня на ту девушку, которая стояла рядом с родителями. Затем еще раз прижал палец к губам. И вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Я решила не прятаться. Нашла длинный колышек от ножки рояля, его конец был острым, как нож. Я зажала его в руке. Кому предназначалось это оружие – не знаю, но я решила сражаться.

Итак, стержень во мне засел крепко.

Я не сдамся!..

…Сломался этот стержень только тогда, когда Альфред, чистый и сытый, в новенькой военной форме союзной армии, приехал за мной в наш район и вывез оттуда, как свою «пропавшую жену».

Такая вот она, жизнь. Но до этого…

До этого было несколько дней – уж не скажу, сколько именно, – которые затмили собой все последующие.

Все.

По сегодняшний день.

И если бы не существование Марии фон Шульце, а «иже с ней» Юстины, которую я никогда не видела, я бы считала, что до сих пор брежу наяву…

…Весь день я просидела на сломанном кресле, сложив грязные руки на коленях, далеко от окна, но, вытянув шею, могла видеть, что на улице и во дворе кипит бурная жизнь начала мира.

Там сновали солдаты – расслабленные, шумные, занимались обыденными делами, весело перекликались. А сквозь запах пороха и миазмов, исходивших из разрушенных домов, пробивался слабый аромат сирени, а еще – мыльной воды, в которой женщины стирали их гимнастерки.

Он пришел вечером с миской каши, посреди которой плавился золотом кусок масла.

Поставил мне на колени.

Сел напротив и наблюдал за тем, как я ем.

Я пыталась не спешить – во мне еще было достаточно гордости, чтобы не выдать своего страха и безудержного чувства голода.

Была уже ночь, когда он поставил крышку рояля на место и жестом показал мне, что нужно спрятаться.

Я залезла в тайник.

Через несколько минут сюда вошел солдат с корытом, наполненным теплой водой. За ним шла Матильда – наша соседка, она несла полотенце.

Короткий разговор, смех. Он стянул гимнастерку – видно, собирался мыться.

– Господин будет спать здесь? – спросила Матильда.

Он что-то ответил на своем языке.

– Здесь полно крыс, – сказала Матильда.

Еще какое-то движение – и все стихло.

Я услышала, как он закрывает дверь.

Услышала, как отодвигается крышка рояля. Он подпер ее табуретом, сделав что-то вроде ширмы, поставил корыто, кивнул мне и отошел к окну, отвернулся, закурил.

Я давно не видела теплой воды. Окунула в нее руки. Потом мне стало все равно, что он там задумал, – начала мыться, стесняясь того, что вода в корыте постепенно становится грязной.

Он стоял, не оборачиваясь, и курил сигарету за сигаретой.

Затем расстелил на диване свою шинель. Кивнул мне – «ложись». Диван был узким. Под ним я спрятала свой колышек.

Легла и сразу уснула…

…Какой у меня интерес, кроме обыкновенного любопытства, к этим, таким разным и в то же время одинаковым людям?

Он, этот секрет, спрятан под бархатной обшивкой моей старой шкатулки. В ней я храню всякие старинные и дорогие сердцу безделушки – осколок своего первого серебряного зеркала, розовую ленту, давно утратившую свой цвет, письмо из госпиталя от отца, которое пришло позже, чем он сам вернулся домой калекой, обручальное кольцо матери, за которое я выменяла стакан молока у Матильды и которое мне на следующий же день вернул ТОТ человек.

Этот вневременной сор никому не интересен – потому и сохранился так долго.

Однажды Альфред подарил мне другую шкатулку – с серебряной инкрустацией, я пользовалась ею, а эту спрятала в шкаф, чтобы не потерялась. Она сопровождала меня во всех жизненных пертурбациях. Под затертой бархатной обшивкой, если осторожно подцепить ее ногтем, лежит желтый клочок плотной бумаги – клочок, оторванный от пачки трофейных сигарет.

Он густо исписан чернильным карандашом. Это писал ТОТ человек перед тем, как его поставили к стенке.

Стенке моего дома, как раз под моим окном.

А бумажку бросил мне в подол платья тот же офицер, из-за которого и случилась эта беда. Нос у него был разбит, а под обоими глазами синели круги от прямого удара в лицо. Если бы не этот удар, не было бы никакого расстрела.

…Я осмелела и начала спускаться вниз, во двор.

Ходила среди чужих людей, к которым у меня не было ненависти. Старый Пауль, муж Матильды, сказал, что мы сами виноваты и теперь должны все начинать сначала. Тогда я уже была под охраной ЕГО пристального взгляда, чувствовала, что страха больше нет, что он защитит меня. Так и случилось, когда офицер подкараулил меня в сарае. Набросился, обдавая запахом табака и шнапса.

Но он ничего не успел.

Началась драка.

Набежала куча народа.

Моего защитника повели в конюшню и заперли там на ночь. Офицер срочно куда-то уехал. Солдаты смотрели на меня сочувственно.

Я ничего не понимала.

Я ничего не понимала.

Ничего…

Кроме того, что могу потерять его.

Утром офицер вернулся и помахал перед носом охранников какой-то бумажкой.

А потом вывел его из конюшни и поставил к стене.

…Я весь день просидела у тела, пытаясь убрать с лица слипшиеся волосы, чтобы они не падали ему в глаза. Он лежал, как живой.

Мне разрешили похоронить его на нашем кладбище. Это еще одна причина, по которой я вернулась сюда, в свой Но– вавес…

Офицер, который после этого случая потерял ко мне интерес, просто бросил мне на колени записку, буркнув на плохом немецком: «Привет с того света», – и, рассмеявшись, быстро пошел прочь, будто боялся получить еще один удар – именно с того света…

Несколько лет я просто прятала эту записку, не решаясь в нее заглянуть. Боялась увидеть почерк, ведь почерк человека – это его сущность.

Еще несколько долгих лет мне казалось, что Альфред наблюдает за мной, когда я беру в руки старую шкатулку. И я делала вид, что перебираю свои «священные безделушки», а потом вообще перестала «дразнить гусей».

Смогла подцепить ногтем этот бархат только лет через десять, когда привыкла жить так, как жила. Вот тогда я и достала из-под обшивки тот клочок плотной бумаги. Прошло еще много дней, пока наконец я снова смогла любоваться чем-то другим, кроме ровного каллиграфического почерка – незнакомых букв и расстояний между словосочетаниями, которые говорили мне больше, чем эти незнакомые буквы.

Со временем, когда Альфред стал совсем немощным, я отважилась на попытку «расшифровать» филигранное кружево букв и столкнулась с тем, что это был никому не известный язык!

Конечно, я никому не показала эту бумажку – просто скопировала текст на «Ундервуде» – так, чтобы буквы были похожи на оригинальные, и отнесла к своему знакомому антиквару, сказала ему, что это отрывок текста из книги – семейной реликвии, она рассыпается в руках, а мне необходимо перевести несколько абзацев для дипломной работы Марии, которая пишет филологический трактат о литературе народов мира.

Словом, наплела с три короба…

Герр Фриш долго вглядывался в текст и наконец глубокомысленно пробормотал:

– Ну, если ваша семья происходит от гуситов, скорее всего, этот текст имеет славянское происхождение. Но точно – это не русский и не чешский…

Он живо заинтересовался «книгой» и принялся уговаривать меня продать ее за любые деньги.

Я обещала подумать и выскочила из магазина как ошпаренная.

Я поняла, что это был язык ЕГО страны, и мне вряд ли удастся найти переводчика, которому я могла бы довериться…

Все последующие годы, вплоть до сегодняшнего дня, я никак не могла подступиться к этой теме – никогда и нигде не встречала украинцев!

Теперь они пришли ко мне сами. Я даже не надеялась на такое странное стечение обстоятельств в конце жизни, когда тот клочок превратился в нечто ирреальное. Но восприняла это как знак судьбы. И как свой долг перед тем, кто подарил мне мое единственное дитя. Ведь это было его последнее слово. Каким оно было?..

Поэтому я и наблюдаю за своими постояльцами. И решаю, к кому бы я могла обратиться с таким необычным для старой женщины делом. И пока ничего не решила.

Возможно, просто боюсь показаться смешной.

С возрастом я стала слишком робкой и недоверчивой. Я даже не уверена в том, что действительно хочу прочитать это послание – теперь уже «к вечности»…