Сувенир - Нина Шевчук

гастрономического опыта использовал поваренную книгу и кулинарные сайты. Проглатывая глазами пестрые картинки со всяческими яствами, он грустил о том, что не может попробовать хотя бы кусочек выбранного для описания блюда, дабы переварить его в подходящие меткие слова. Заказывает Ивлевский герой, скажем, чахохбили с белым вином и лопает его Юриным ртом без вкусовых рецепторов. Оба они в итоге остаются голодными.

Публика, собравшаяся на поминках, также усугубляла смущение писателя. Яркие ароматные дамы были сплошь из тех, что пешком ходят только под стол, а потом сразу пересаживаются в кондиционированное авто. Мужчины же относились к тому типу, в адрес которого вместо определений «тучный» и «полный» употребляются исключительно эпитеты «корпулентный» или «представительный».

Юра понятия не имел, зачем его пригласили сюда. В университете их с Витей Андрюхиным объединяла крепкая дружба. Оба они были лучшими авторами студенческой газеты и по-приятельски соревновались в написании фельетонов, памфлетов и коротких мистических рассказов. Но сразу же после окончания учебы пути их разошлись. Витя по настоянию отца стал работать в семейном бизнесе, а Юра, вернувшись из армии, принялся за свой первый роман. Поначалу Андрюхин часто наведывался в тесную квартиру приятеля. Налив в граненый стакан черный мускатель, он жаловался, что чувствует себя гусем, которого выращивают для производства фуа-гра. Будто посадили его в клетку и проталкивают в глотку при помощи шнека все то, от чего его тошнит.

— В печенках у меня сидят их переговоры, деловые обеды, закупки и еще черт знает, что!

— Фуа-гра из такой печенки получится — швах, — иронизировал Юра.

— Вот брошу все, — мечтал Андрюхин после второго стакана, — сниму комнату и буду, как ты.

— Зачем снимать? На кухне — тахта, милости прошу. Я похлопочу, чтобы тебя сторожем взяли на наш винзавод.

Вызывая такси, Виктор торжественно обещал, что завтра же объявит отцу о своем решении и переселится в ивлевскую кухню, но появлялся снова лишь через месяц, чтобы лечить горло, натертое кормящей трубкой со шнеком.

Очень скоро бедную птицу окольцевали — женили на эффектной датчанке, дочери отцовского партнера, и посиделки у Ивлева закончились.

— Хотите бутерброд с икоркой? — предложила маленькая кругленькая дамочка, сидевшая за одним с Юрой столиком. Залихватское лакированное каре и выдающийся бюст делали ее похожей на настольную лампу с золотистым абажуром и фигурной ножкой.

— Не откажусь.

Сам Юра почему-то стеснялся взять деликатес. Он испытал острый прилив благодарности к соседке.

— Я из благотворительного фонда. Меня пригласил Джанник, сын Виктора Николаевича, — рассказывала она, накладывая Юре изумительного вида салат, уже без спроса. Ивлев завороженно глядел в свою тарелку, проникаясь любовью к маленьким блондинкам и всем благотворительным фондам мира.

— А вы, наверное, работали у покойного?

— Нет. Мы были… друзьями, — соврал Юра.

Другом он перестал считать Андрюхина после их последней встречи. Случилось это лет за пять до кончины Виктора, когда Юрий совсем отчаялся пристроить хоть один из своих романов в издательство. Услышав однажды, что давний приятель благотворительствует направо и налево, он отправился к нему с просьбой проспонсировать небольшой тирах последней своей книги. Они не виделись больше пятнадцати лет и с трудом узнали друг друга. Андрюхин в меру поправился, имел степенное выражение лица, отрастил короткие бакенбарды и чеховскую бородку. Все это делало его похожим на купца первой гильдии. Ивлев же, худой и сгорбленный, походил на рекрута, проведшего в полевом полку не меньше десяти лет.

— Что ж, дружище, не все дороги ведут в Рим? — заметил Виктор Николаевич, похлопав Юру по плечу. — Я верхом, ты пешком, а оба до мечты не добрались.

— Так дай мне взять твою лошадь под уздцы — вместе доберемся.

Андрюхин рассмеялся новым, незнакомым Ивлеву смехом.

— Хитро придумано. Только это, брат, не «вместе». Это такси с эскортом получается. Я, чтобы в седле удержаться, от мечты отказался давно. А ты хочешь все на блюдечке с каемочкой, значит.

Ивлев встал, собираясь уйти.

— Подожди, Ива, сядь. Я тебе кое-что предложу.

Андрюхин вышел из-за своего массивного стола и уселся в кресло для посетителей.

— Иди администратором в один их моих ресторанов. Обучение я оплачу и по зарплате не обижу. Ты до сих пор сторожем?

— Нет. Грузчиком.

— Ну вот. Заживешь, как человек. Подкопишь, станешь — как это сейчас называется? — индиавтором. Что скажешь?

— Ничего. Не смогу я.

— Почему же? Ты — человек образованный, приятный. Особенно, если помыть. Все сможешь, было бы желание.

— Именно желания у меня и нет, — злобно ответил Ивлев, сверля Виктора Николаевича болезненным взглядом. — Не хочу с людьми, понимаешь? Каждый человек, разговор, даже короткий, сбивает с мысли. И копить не могу.

— Во как! Талант должен быть одиноким и голодным, значит?

— Может и так.

— Бред! — вскричал разозленный Андрюхин. Он подскочил с кресла, вмиг растеряв всю степенность. — Вранье и пошлость. Я тебе вот что скажу… Нет, лучше пусть классик скажет за меня.

Виктор Николаевич распахнул книжный шкаф из красного дерева, и его белые опрятные пальцы побежали по корешкам книг.

— Сейчас, сейчас.

Высвобожденный из тесного пестрого ряда томик в потертой обложке делили натрое две кожаные закладки. Андрюхин распахнул книгу на одной из них и стал читать с жаром, краснея от обуревавших его чувств.

— «До чего же унизительно вечно думать о том, как прожить! Мне противны люди, которые презирают деньги. Это либо лицемеры, либо дураки. Деньги — это шестое чувство, без него вы не можете как следует пользоваться остальными пятью. Не имея приличного заработка, вы лишены половины того, что дает жизнь. Единственное, чего нельзя себе позволять, — это тратить больше, чем зарабатываешь. Люди говорят, будто нужда — это шпора, которая подгоняет художника. Тот, кто так говорит, никогда не чувствовал, как острое железо впивается в тело. Он не знает, как нужда растлевает душу. Она подвергает бесчисленным унижениям, подрезает крылья, как язва въедается в сердце. Не нужно богатства, но дайте же человеку столько, чтобы он мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым». *

Дочитав, Андрюхин бросил книгу на стол так, что обе закладки вылетели, и страницы, наконец, замкнулись в молчании.

Что ж ты, Витя, щедрый, великодушный и независимый, не творишь тогда? — желчно спросил Ивлев.

Повисла тишина. Только напольные часы нагло цокали зубами-стрелками, поедая время.

— Не знаю, Юра. Я пытался, но ничего стоящего не выходит. Не знаю, в чем рецепт.

— Да нет его, рецепта, Витя. И бедность, и богатство одинаково мешают. Если ты бедный, и все двери для тебя закрыты, то мучаешься вопросом «что сделать, чтобы писать?». Если богатый — не можешь выбрать, что не сделать,