Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

котором растет большое лимонное дерево. О чем разговор, я, конечно же, ее сразу узна́ю, если увижу, вот если бы еще знать название… или хотя бы вспомнить, как называется улица, на которой эта гостиница стоит… Помню только, что название улицы начинается не то на «А», не то на «F». Не смейтесь, именных улиц в Измире мало, раз-два и обчелся, в основном адрес определяется районом, номером улицы и дома, на карте города… надо же, я и карту города не взял. Всегда ношу ее с собой, а сегодня забыл…

Ибрагим абсолютно спокоен. Он даже меня успокаивает почти по-отечески и просит не волноваться. (На каком языке просит?)

– Сейчас найдем, – и объясняет, что он сам живет неподалеку от Агоры, у друзей, в Шанхае, как они здесь называют старый город.

У меня старый город Измира вызывает в памяти нечто связанное с Ялтой или с Одессой, с первыми белыми эмигрантами, попавшими в Турцию на пароходе. Хотя не знаю, добирались ли белые эмигранты до Измира, тогда еще Смирны, напрочь сгоревшей в страшном пожаре 1922 года?

Глаз невольно отмечает темную пустоту проспекта, по которому мы проходим, темноту, подчеркиваемую глухотой обложивших ее с обеих сторон шикарных отелей. Эта темнота, глухая и враждебная, столь разительно отличается от пульсирующего дружеского света Алсанджака, что мне делается страшно.

Я вспоминаю, как в начале восьмидесятых я в первый раз попал в Рим – этот самый уродливый и самый прекрасный город на свете. Он тогда еще не был до неузнаваемости измордован индустрией дешевого туризма – до сих в памяти жива прилегающая к Пьяцца Навона маленькая улочка Виа-ди-Санта-Мария-дель-Анима, приютившая бесчисленные мебельные не то склады, не то магазины, в которых мускулистые лысые ремесленники подгоняют средневековую мебель под современные стандарты. Тут и несуразный Макдоналдс на Пьяцца-ди-Спанья (площади Испании, напротив знаменитой лестницы), напоминающий о недавней колонизации Италии толстожопыми янки. За углом, на Виа Кондотти, не изменившееся с гоголевских времен кафе «Греко» и бесподобная в своей застенчивой красоте площадь Кампо-деи-Фьори, где, кажется, еще не сняли эшафоты и не выветрился запах дыма костров инквизиции.

Я приехал в Рим поздно вечером, остановился в дешевом отеле прямо за вокзалом и, побросав вещи, отправился на розыски того места, где всего лишь несколько лет назад Пьер Паоло Пазолини привередливо подыскивал себе проводника, который бы отправил его в царство теней. Мне повезло: это место находилось неподалеку от вокзала, на маленькой плохо освещенной площади, напротив остерии, в которой собирались ближе к ночи молчаливые шоферы-дальнобойщики и истеричные бразильские трансвеститы; на площади горел большой смуглый костер, вокруг которого толпились угрюмые сутенеры и плохо одетые парнишки, пританцовывавшие от пронизывающей ноябрьской сырости…

Ур-ра! Мы пришли! Вот она моя гостиница! Ибрагим показывает пальцем на многоэтажное уродливое здание автопаркинга – ото гар, расположенного на другом берегу сразу переставшего казаться страшным проспекта, разрезающего пополам улицу, где находится мой отель, и спрашивает меня: «Орада?»[30], я: «Не орада?»[31], он: «Отель орада?»

Ах, боже мой, ну конечно же, как я сразу не догадался, ведь я сам ему рассказывал о многоэтажной бетонной парковке, которая оттяпала здоровый кусок от реставрируемой античной площади Агора. Рядом с парковкой приютился мой отель. Вот и название отеля вспомнил, и имя улицы пришло в голову, и бессонный силуэт ночного продавца фруктов и сладостей тоже опознал. Мы пришли.

Прежде чем завести моего гостя в мой караван-сарай, я указываю ему на горы фруктов и сухих и свежих: «You want?»[32] Он на мгновение задумывается: «Vitamin, bum-bum!» Что он хочет сказать своим «бум-бум»? По всей видимости, под этим он понимает предстоящее траханье, работу. Подойдя к развалу, юноша выбирает себе некое кушанье, напоминающее каталанский флан; флан, который подается в мисочке из фольги и к которому полагается маленькая ложечка; ей, этой пластмассовой оранжевой ложечкой Ибрагим начинает тут же жадно выковыривать свой сладкий студень. Бум-бум, твою мать, почему же от еды-то отказывался? Покупаю ему два банана, от винограда, которого здесь целые россыпи – дивного, сладкого, черного, белого, с косточками и без, кишмиша и чуть желтоватых продолговатых дамских пальчиков, о! – мой гость небрежно отмахивается легким взмахом руки, незадействованной в процессе поедания избранной им липкой и студенистой, сладкой детской пищи. Мы входим в гостиницу, впереди я, он чуть сзади, все тем же своим пружинистым шагом, я ему шепотом:

– Ты – мой аркадаш, если спросят, you are my friend, do you understand?[33]

На нас никто не обращает никакого внимания, мы с аркадашем входим в номер, который обращен окнами и дверью во внутренний дворик, ну тот, где растет лимон, под которым уютно располагаются люди, адамлар, их, этих адамларов, и сейчас, несмотря на поздний час, во дворе полно, наверное, это меня и спасло. Спасло? Ах ты, сука!

Что говорил Пруст об обонянии

Да ничего не говорил. Пруст, как известно, мучился астмой, и ему было не до обоняния. Зато он много говорит о вкусовых ощущениях (почти неловко писать о невзрачном кексике под названием «Мадлен», настолько эта тема стала содержанием дипломатического празднословия). Вкус, по Прусту, обостряет нам слух и зрение. Вкус-писатель, как заправский мясник, расправляется с тушей времени, отделяя ее филейные части от плечевых сухожилий и ребрышек, промывая навороченные на окровавленные руки метры кишок и выкидывая из окна душной комнаты на неосвещенную парижскую улицу все эти дымящиеся внутренности. Писатель заражает читателя многовековой еврейской тоской невозможности обладания обладаемым… Но об обонянии? Нет, не говорит.

Мы поднимаемся с Ибрагимом по винтовой лестнице моего замечательного, одновременно скромного (пятьдесят турецких лир в день, с завтраком) и царственного, в два этажа, обиталища: наверху – две узкие железные кровати, кривобокая тумбочка между ними, телевизор, внизу круглый столик с клеенкой и душ, на столике ноутбук и тут же позабытый заслюненный разговорник. Мы наверху. Ибрагим садится на кровать напротив меня, вытаскивает ноги из расшнурованных чувяков и приступает к стягиванию когда-то бывших белого цвета носков, которые он зачем-то внимательно рассматривает и, поднеся к лицу, нюхает, глядя при этом на меня: «Котю?»[34] Я убедительно: «Чок котю»[35]. Он смотрит на меня и опять не видит, никогда не видит, «не очень котю» – говорит, но не настаивает, бросает на пол потасканные джинсы, в которых при этом что-то глухо звякает – нож? гирька? Я предлагаю ему принять душ, он покорно соглашается, и вот уже он аккуратно спускается в своих потерявших цвет, темных, чуть было не сказал, семейных трусах по узенькой винтовой лестнице, слегка втягивая голову в плечи, чтобы не