Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

погубишь. Вот и тебе бы так: не трогай мальчика, любуйся его красотой издали, исподтишка, как тать в ночи… Ну хватит, надоело! Он же голоден: «Do you want to eat something?»[27] – я собираю пальцы горсткой и почти засовываю их себе в рот, показываю: «Ам-ам, не хочешь?» Ам-ам – это разве не по-турецки? Дурак… а может, в том, что ты связался с этим Ибрагимом, и проявляется твой фрейдистский Todestrieb[28], твое непреодолимое стремление к смерти? «Юк!» – Ибрагим не хочет есть, и деньги ему давать тоже не надо. Не надо?

Юк – с детства знакомое слово, обозначающее примерно на всех тюркских языках «нет». Юк – и в памяти вспыхивают редкие, в основном почему-то зимние, приезды к нам в гости моей татарской бабушки, ее теплая пуховая шаль, круглое лицо в сеточке добрых морщинок; уже на следующий день после ее воцарения у нас в квартире распространяется запах чак-чака, шариков из теста, которые запекаются в меду, любимое нами, детьми, лакомство. Сар-апа, миленькая, пожалуйста, еще один кусочек отломи, ну что тебе стоит? – Юк!

А вот эвет – «да» по-турецки, совсем для меня новое, незнакомое слово. Что – «да»?

Да, я люблю Измир, люблю Алсанджак, этот бывший европейский квартал Смирны, полностью сгоревший во время пожара 1922 года и заново отстроенный, люблю этот район города, куда мы наконец попадаем с Ибрагимом. На сегодняшний день я знаю только два города в мире, которые одаривают путешественника такой полной неподдельной радостью жизни, что кажется, вот-вот ты наглотаешься воды и захлебнешься, не выдержишь. Это Тель-Авив и Измир. Обычно такие города вызывают неподдельную ненависть у властей, которые всеми силами пытаются свести на нет его (города) пульсирующую разрушительную силу. Чаще всего им это удается. Но с этими двумя пока обходится, кто знает, сколько это еще продлится. Когда-то (на моей памяти) к таким городам относились Фриско, Мадрид, Москва, Буэнос-Айрес… Все в прошлом. А может быть, города, как и люди, проходят разные фазы жизни?

Я думаю о Лорке в нью-йоркском содоме. Он побывал в этом городе задолго до Блумберга и Джулиани, губернаторов, очистивших город «тины и смерти от скверны и превративших его в стерильный придаток своего сволочного стерильного общества. Тебя опять занесло. Ты не думаешь, что твоему молодому спутнику надоело тебя слушать, таскаясь за тобой по оживленным улицам Алсанджака. Слушать, даже если ты говоришь молча. Да нет, вроде не надоело. Кстати, он мне все время что-то рассказывает. Знать только бы что.

Алсанджак

Я ищу, мы ищем, нам все помогают искать, и, следовательно, мы все вместе его ищем – пивной бар, который я открыл для себя вчера днем. Бар этот был расположен на некой боковой улочке, сплошь состоящей из пивных пабов и кафешек и которую теперь нам нужно найти. Вокруг кипит жизнь, полно молодежи; все куда-то спешат: кто в одиночку, кто парами. Все смешано – и все подчиняется каким-то непонятным законам: парни и девушки, яркие, нарядные, стекаются, пульсируют и снова разбегаются, заполняют бесчисленные кафе, ресторанчики, кондитерские, просто толпятся на бульваре. Слышится смех, кто-то затягивает песню – на поющего шикает красивая девушка в мини-юбке, с отброшенной со лба непослушной челкой темных шелковистых волос; рядом с ними радостно толкует о чем-то сугубо своем, не предназначенным для чужих ушей, влюбленная пара и так далее, и так без конца… Но что замечательно: при всей этой радостной самопоглощенности у тебя ни на минуту не возникает неприятного ощущения, что ты здесь чужой, что тебя не хотят, ощущения, которое, как ползучий лишайник, заполняет по вечерам улицы Цюриха и Парижа, Милана и Амстердама, Рима и Сан-Франциско. Здесь, в Измире, ты один – и в то же время не чужой: стоит только подать знак – и все немедленно отложат в сторону свои дела, споры и смех и бросятся тебе на помощь. Неподалеку шумит невидимое теплое Эгейское море – Эги-дениз, впереди еще весь вечер – заманчивый, многообещающий, мягкий сентябрьский вечер, полный неги и радости. Нескончаемый вечер моего счастья.

Наконец мы находим мой дневной паб – сейчас он переполнен. Нас сажают куда-то в темноту за шатающийся столик, с улицы, через открытые двери доносится техно-музыка. Ибрагим показывает мне знаком, что он хочет курить. Сигареты? Я достаю из бумажника и протягиваю Ибрагиму банкноту в пятьдесят лир, он берет денежку естественным движением и исчезает в толпе, словно упругая рыба, выскользнувшая из рук. Конечно, не вернется. Меня омывает беспокойный субботний вечер. Не слишком шумно, может, уйти? Приносят пиво. Ничего, сойдет, типа пильзенского… За соседним столиком кто-то, видимо, слегка перебрал и теперь спит, уронив голову на влажные темные доски.

Ибрагим вернулся! Он раскрывает зажатую ладонь, и на столик мягко падает сдача – три смятые банкноты и одна монетка в две лиры, и протягивает мне открытую пачку.

– Тешекюр эдерим[29], я не курю… бросил… оставь себе сдачу…

Он пожимает плечами: «юк», а у меня на глазах опять слезы. Какая это все-таки мерзость – старость, убил бы!

Ибрагим аккуратно гасит окурок в пепельнице и отказывается от второго пива. Я расплачиваюсь, мы встаем и идем – куда? Действительно, куда? По направлению к морю. Я спрашиваю моего спутника:

– Может, пойдем в отель? – и жестикулирую непослушными руками.

Он отвечает, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся:

– Почему бы и нет. Какой твой отель, как зовут?

У меня пересыхает во рту, я вдруг с ужасом понимаю, что напрочь забыл название отеля, не только отеля – я все забыл… Или не все?

«Я тебя люблю» – этого я не забыл. Я не забыл, как будет по-турецки «я тебя люблю» – «бен сене чок севьерим», с юности помню, с ташкентских времен, ударение на последний слог. Или на предпоследний?

Мы идем по слабо освещенной набережной, нам навстречу поднимается легкий бриз. Небо затянулось, все еще тепло, и по-прежнему полно народу. Как быстро закончился этот нескончаемый вечер – или еще не закончился? Осень.

Мы сворачиваем с набережной на широкий проспект, в конце которого маячит башня «Хилтона». Нет, оказывается, что-то я все-таки еще помню. Помню внушительное здание вокзала Басмане, помню старый город, который я исходил вдоль и поперек в свой прошлый приезд, помню площадь – Агора (не там ли родился Гомер, нет, не там, Гомер родился не в самом городе, не ерничай), рынок, который, словно шумная мутная река, пересекает старый город, помню, как выглядит моя гостиница: небольшое двухэтажное строение начала века с тенистым внутренним двориком, в