Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

быстро, не останавливаясь, а сзади вприпрыжку торопился я, слегка запыхавшийся – не такой уж коротконогий, но сильно немолодой. Со стороны все выглядело вполне прилично.

Мы пересекли широкую аллею и вышли из порочной лиственной темени на свет, в народ, в бесшабашный разгул продуктово-сельскохозяйственной ярмарки Фуар, два раза в году раскидывающей свои шелка и фруктовые палатки на территории парка.

По обеим сторонам освещенной дороги выстроились лотки, возле которых, несмотря на поздний час, толпился любопытный и доброжелательный люд. Большая семья из Трабзона продавала разлитый по банкам золотистый пахучий мед. Немолодая изящная женщина сидела на низенькой табуретке и, аккуратно скрестив ноги, плела бесконечные кружева. Неподалеку плешивый мужик наигрывал что-то печальное на деревянной флейте, резные дудочки на продажу были свалены перед ним в кучу. Откуда-то сбоку доносился запах кёфте и пекущихся чебуреков, а в стороне, на лужайке, небритые дядьки ели тайком друг от друга свою любимую пахлаву и стеснялись.

Преследуемый мною юноша (интересно, заметил он меня или нет) остановился возле крикливого шарлатана, который, как я понял, продавал маятники собственного изготовления. Сделав хитрое лицо, этот продавец вечного двигателя запускал маятник по ему одному известной траектории: веревка с гирькой, благополучно обогнув хрупкое сооружение из десятка бумажных коробочек и флакона, возвращалась в исходное положение и, не дожидаясь нового толчка, отправлялась обратно. Толпа собравшихся зевак одобрительно хмыкала, но повторить опыт почему-то никому не удавалось: при каждой новой попытке гирька врезалась в неустойчивую конструкцию, и та благополучно рушилась под смех окружающих; проигравший кряхтел и лез в карман за медяками – расплачиваться.

Я слегка подтолкнул моего незнакомца и указал ему жестом на маятник – не хочешь, дескать, попытать счастья? Он спокойно повернулся ко мне, словно мы были старыми приятелями, которые теплым субботним вечером, не зная, как убить время, решили прошвырнуться по ярмарке, и отрицательно покачал головой.

Он покачал головой, улыбнулся и посмотрел на меня, а я…

Снова заплакал? Нет, я не заплакал, черт побери, я вдруг понял, что мне – крышка. Вам знакомы эти глаза с «серебряным блеском», Silberblick по-немецки. На всех остальных языках этот зильберблик называется прозаически – «легкое косоглазие». Вы смотрите на человека и не знаете, видит он вас или нет, и только какое-то странное беспокойство в его зрачках вам вдруг передается. Такое ощущение, что на вас опрокинулось затуманенное лунное ведерко, и уже невозможно отвести взгляда от этих глаз, уйти в сторону, пролепетав: «Извините, я ошибся, я думал…» Ничего я не думал.

– Ты не хочешь пойти выпить пива?

Одно пиво – бир бира, два пива – ики бира, масло масляное… Парнишка опять кивает мне, спокойно и доброжелательно – на этот раз в знак согласия. «Ok», – мы ведь с ним как-никак старые знакомые.

Вот тогда-то и выяснилось, что парня зовут Ибрагим, что ему девятнадцать лет – на пальцах объяснил: растопырив руки, он выбросил в воздух три пятерки и одну четверку; а мне что выбрасывать? Или сразу сказать: «Знаешь, мне сто лет недавно стукнуло», благо запомнил, как будет сто по-турецки. Так и поступаю.

Он пропускает мимо ушей; и мое имя – тоже мимо ушей. Зачем оно ему, мое имя?

Мы наконец выходим из этого бесконечного парка, я пытаюсь взять его руку в свою. Он мою руку, мягко отводит и говорит, продолжая доброжелательно улыбаться: «You are gay. No problem. I am active. Understand?»[19]

Ничего я не андерстэнд! Ох уж это их вечное – актив, пассив… Да, кстати, как будет по-турецки работать? Ведь надо же, специально смотрел сегодня в разговорнике: «Кем ты работаешь? – Я работаю продавцом». Нет, окончательно забыл… снова прибегаю к языку Гринписа и африканских дипломатов: «What do you work?»[20], если этот «you» вообще «do work»… Ты, сен[21], вообще-то меня, бен[22], понимаешь или как? А может быть, сен – студент? – «Don’t understand»[23].

Так и знал. Впрочем, я и не думал, что он работает, уж тем более что он учится, скорее всего – безработный. А вдруг этот Ибрагим – местный Аккатоне?[24] Что же, вполне возможно, если судить по одежде, или… даже вор? А ты тут суешься со своим «Где ты, братишка, работаешь?» Со мной все ясно – я у нас пенсионер. «Насылсын?»[25]

Ибрагим идет рядом со мной, идет пружинистым шагом, слегка по-боксерски наклонив плечи вперед; идет и что-то рассказывает мне на своем птичьем языке, время от времени перебивая себя коротеньким: «Do you understand?»[26], и смотрит на меня внимательно-невидящими глазами – зильберблик.

Постепенно я впитываю в себя кое-какую информацию: например, узнаю, о том, что Ибрагим из Измира, что его родители (анне и баба) развелись, когда он еще был ребенком, что он турок, а не какой-то там «сраный курд», чем он очень гордится. Раньше он занимался боксом, потом бросил и теперь больше всего на свете любит футбол – он даже играл в составе какого-то клуба в Стамбуле… Играл? Играет? Был голкипером… Нет, все осталось в прошлом, а что же дальше… Почему он сейчас не играет? Выгнали? Не понравилось? Зачем вернулся в Измир? Как зачем – чтобы встретиться со мной, разве не понятно. Хм… А зачем он тащится за мной? Как зачем, ты же сам позвал выпить пива, бир бира.

Для чего-то я начинаю врать:

– Я в Швейцарии тоже знаю одного турецкого футболиста, Марат Хакин. Раньше он играл в Базеле, а нынче тренер национальной сборной. Швейцария – Тюркеча, сен андестэнд?

– Что такое Базель? А Рональдо, сен тоже знает?

Сам Ибрагим похож скорее на Бекхэма – южный вариант, такая же бородка, только брюнет. Предложить ему денег? Сейчас? Ответь мне лучше на вопрос, какого хрена ты связался с этим пацаном, только не надо больше про зильберблик. Ну красив – очень красив, но это еще не повод… С этим слегка косящим голкипером даже на хороший секс рассчитывать и то не приходится, а вот ограбит и при этом изобьет он тебя – за милую душу…

Как ты так смеешь так говорить: «зачем связался…» Он же мой сын!

Сын? Ты что, того… Сын, племянник, внук… без разницы. Скажи, откуда в тебе это неистребимое желание пленять сачком красоту, чтобы, поймав, посадить ее к себе на ладонь, будто она, красота, – бабочка, и смотреть на нее не дыша: через минуту на ладони ничего не останется, разве что кучка пыльцы и мертвое тельце. Вспомни лучше свой любимый японский рассказ: никого не трогай – ни бабочку, ни цветок, ни танцовщицу, –