Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

и поджаренным тостиками. В окно доверчиво лезло неяркое осеннее солнце, день только начинал расходиться после вчерашнего дождя и обещал быть не просто хорошим, а изумительным. Если верить метеосводке, нас ждал последний теплый день бабьего лета.

– А, ты уже проснулся. С добрым утром, хорошо спал? – спрашивает Мориц, оторвавшись на минутку от плиты, где на сковородке шипят яйца.

– С добрым не очень, какой-то нелепый сон мне сегодня приснился, – отвечает Селим.

Только после второй чашки кофе Мориц продолжил:

– Ночью ты метался в постели, одеяло сбросил, я даже проснулся от того, что ты что-то выкрикивал во сне… Похоже, в последнее время у тебя с нервами не в порядке. Послушай, а что если…

Не дослушав своего друга, Селим выскакивает из-за стола:

– Мне надо идти, бежать, по радио сказали – сегодня последний теплый день, когда я могу пойти за грибами.

– По радио сказали, что ты должен идти за грибами?

– При чем здесь это? Ладно, спасибо, я тебя обнимаю, я побежал.

– Ты совсем с ума сошел со своими грибами, смотри осторожнее. А когда ты вернешься?

– Не знаю, часа через два, нет, через три…

– Мы же собирались сегодня поехать в Берн?

Селим поспешно выкатывает из гаража велосипед и сразу принимается бешено крутить педали.

– А шлем? Ты забыл надеть шлем… – вдогон выкрикивает Мориц.

Не оборачиваясь, Селим машет назад рукой и начинает медленно ползти в гору.

Вначале идет асфальт, но вскоре дорога переходит в извилистую грунтовую дорожку; сбоку возникает огромный деревянный дом с десятком маленьких окон с узорчатыми наличниками и глубоко нависающей черепичной крышей. Перед домом простирается аккуратная грядка: свекла, лук-порей, синие мелкие астры; в стороне поленница дров. Развесистая груша – ты думал, она высохла, ан нет, смотри, сколько на ней образовалось маленьких грушек – вся дорога ими усыпана, бери не хочу. Многие плоды раздавлены проезжающими машинами и от фруктового месива поднимается густой дух, заполненный жужжанием неутомимых ос. Повсюду виднеются кучки бурой рыхлой земли – это кроты готовятся к зиме. Последний теплый день, впереди дождь, сырость, туман, a может, и снег – высота-то почти полторы тысячи метров.

Селим проезжает мимо, хрустко давя грушку, попавшую под колесо, за ним вдогонку с лаем бросается черный щенок, аппенцеллер зенненхунд, норовя укусить его за икру. Радостному опьянению Селима нет предела, оно во всем: и в бешеном кручении педалей, и в жмурящемся солнце, и в избытке жизненных сил. На склоне, дребезжа колокольчиками, задумчиво пасутся тяжелые коровы, и Селим, дурачась, приветствует их торжественным поднятием руки.

У большой ели он оставляет велосипед, дальше нужно идти пешком. Огибая раскидистые деревья и внимательно глядя под ноги, Селим добирается до обрыва – грибов нет. Почти у самой кромки сидит на корточках пожилой крестьянин с неизменной самокруткой. Двое людей, повстречавшиеся в горах, приветствуют друг друга замечательным картофельным словом «Gruessach»[13]; старик, смотрит на чужака сквозь щелочку глаз, выпускает дым и добавляет: «Mr muess profitiärä, hüt isch letzti Tag»[14]. Селим кивает головой – знаю мол; кивает, как сообщник, и смотрит вдаль. А видимость-то какая сегодня: осенняя, лучше не бывает, все словно нарисовано тушью. По ту сторону долины возвышается гора, напоминающая формой женскую грудь, далеко внизу в дымке синеет Тунское озеро. Покатый склон спускается к далеким домам, кажущимся отсюда маленькими коровами с их колокольчиками. Серпантином убегает посыпанная гравием белая дорога. «Хорошего вам дня», – кричит Селим старику и, не оглядываясь, продолжает свой путь. Старик остается сидеть; положил узловатые руки на заплатки на коленях и смотрит как бы в себя; вот докурит самокрутку и снова примется за работу.

По сторонам всё те же раскидистые ели. Селим лезет, почти ползет вверх по крутому травянистому склону, который неожиданно обрывается. Глянешь вниз – и дух перехватывает: ух ты! Вот сколько раз видел, а все равно – здорово. Щерятся скальные зубы – кажется, протяни руку и достанешь, клочья тумана разбегаются, тают в теплом солнечном свете, и где-то далеко впереди поднимаются снежные колоссы.

Селима не покидает странная мысль: если Alp – это место в горах, куда выгоняют скот, а Traum – сон или видение, то почему же Alptraum – это кошмар, как такое может быть, надо будет спросить у Морица. А если и он не знает… Внезапно его осеняет: по-немецки можно писать либо Alptraum, либо Albtraum, если «b», то все понятно, первое слово не «Alp», а «Alb», а albern – несуразный, то это и есть кошмар или несуразное видение, дурацкий сон, – вот тебе и решение загадки.

Ой, что это? Селим натыкается, почти наступает ногой, на оставленную кем-то кучу грибов. Грибы как на подбор: чистенькие, с подрезанными ножками, ни червячка, ни соринки. Есть всякие: тут тебе и белые, и подосиновики, и лисички, есть даже опята; хотя странно – вроде бы рано для опят-то. Надо же, кто-то насобирал и не взял.

«Они, грибы эти, как будто, из моего сна, что за чушь, наваждение какое-то, вот уж действительно Albtraum».

Селим нагибается, чтобы получше разглядеть это кем-то брошенное богатство, и у него неловко подворачивается нога. Он пытается схватиться рукой – за воздух? – удержаться, но, поскользнувшись другой ногой на липких маслятах (недаром Мориц терпеть не может эти слизняки), Селим медленно, словно во сне, срывается в пропасть.

«Сейчас я проснусь», – выдохнул он в ужасе – и не проснулся.

Вокруг летали розовые коровы; клочьями рвались остатки тумана; пролетел давешний крестьянин и прокричал что-то, наверное, «geniessen» (наслаждайся), летели, стукаясь друг о дружку, грибы. Все смеялось, лучилось радостью, откуда-то лилась невидимая музыка: «Heiss mich nicht reden, heiss mich schweigen»[15]. Навстречу Селиму летел Саша Курсанов и тоже улыбался.

– Привет, старик, видишь, я не забыл: стоит мне тебе улыбнуться – ты сразу счастлив, я прав?

– Саша? Tы откуда? Разве ты тоже приехал? Ты ведь… ты ведь мне всегда говорил, что у тебя страх высоты? Милый мой, дай мне руку, скорее же дай мне руку, – я падаю, боже мой… руку… целуй…

Селим не договорил и глухо стукнулся головой о выступ, поросшей мхом скалы. Он пролетел еще метров двести, приземлился и умер. Сразу. Ну сколько тут падать – сами посчитайте – всего метров пятьсот. Неподалеку от места падения Селима протекал шумный ручей.

Селимовский велосипед обнаружили где-то часа через два. А к вечеру было найдено и тело. Быстро разобрались: кто – что – как, опознать Селима помог крестьянин, видевший его незадолго до смерти. Вообще, надо сказать, все в этой стране делалось быстро, споро и