Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

— Но Скирмунда? Что же она? Что с нею станется, если этот план удастся? — перебил капеллана князь мазовецкий.

— Ох, эта язычница! Глубоко засела она в душу ясного князя. Ну, что же, не съедят её немцы, разве только окрестят, да собьют немного спеси. А потом, кто знает, можно её отбить, освободить! Не жена, так любовница! Эх, ясный княже, решайтесь!

— Ты не пастырь церкви, ты сатана, искуситель! — после раздумья проговорил князь мазовецкий, — но кто бы ни был ты, действуй как знаешь. Моя душа жаждет мести, отомсти за меня, сквитаемся, я не скуп!

— Ну так вот что, ясный пан ксёнж, не дальше как сегодня к ночи мы будем на прусском рубеже, всего в двух милях от Штейнгаузена, где живёт конвент командора графа Брауншвейга. Проезжая мимо, я прикинусь больным, и слягу, брат госпитальер, мой однокашник, а только бы мне забраться в конвент. Я в три дня всех на дыбы поставлю, а теперь до новолуния двенадцать дней!

Князь с удивлением поглядел на капеллана. Ему до этих пор и в голову не приходило, чтобы под этой вечно смеющейся личиной скрывался такой хитрый и дальновидный политик. Надо ли говорить, что план его был принят, клятва молчания вновь повторена, и, сдерживая своих лошадей, князь и капеллан незаметно опять сравнялись со своими спутниками, которые в жару какого-то политического сеймового спора и не заметили их отсутствия.

Тихая летняя ночь надвинула свой таинственный покров на утомлённую землю, и путники стали думать о ночлеге.

Вдали мелькали огоньки. Это был форштат Штейнгаузенского замка, каменные зубчатые стены которого мелькали грозными силуэтами среди большой просеки в вековечном сосновом бору.

Уже с самого разговора с князем капеллан начал жаловаться на нездоровье, и он еле дотащился до ночлега, приготовленного в лучшем доме посада высланными вперёд слугами. Высокие гости не хотели беспокоить братьев конвента и решились провести ночь инкогнито.

На заре, когда пришлось уезжать, отец капеллан лежал словно мёртвый. Он прямо заявил, что дальше ехать не может и, как милости, просил оставить его на несколько дней на месте.

Князь мазовецкий, посвящённый в тайну, для видимости как бы не соглашался, но потом уступил и, оставив при капеллане двух прислужников и одного драбанта, с остальными дворянами и свитой поехал далее.

После их отъезда капеллан написал несколько слов госпитальеру конвента брату Петру; тот очень обеспокоился и сам явился вместе с присланными из замка-монастыря носилками. Ещё через час капеллан отец Амвросий уже лежал на койке в одной из комнат Штейнгаузенского замка, отведённой под больницу.

Замок Штейнгаузен не был одним из тех новых замков, которых в последние годы тевтонское рыцарство настроило вволю вдоль литовской границы. Это было древнее и очень красивое здание, окружённое высокой зубчатой стеной и водяным рвом. Единственные ворота были не дубовые, как в прочих замках, а железные, скованные из целого ряда узких железных полос. По высоким стенам стояло около дюжины новоизобретённых метательных орудий, которые назывались «мортирами», а при них главным мастером был нюрнбергский немец Шмитгоф, знавший секрет пороха и ракет.

В замке, хотя довольно обширном по наружному виду, было мало жилых помещёний, и потому редко кто из рыцарей охотой соглашался жить в этой пустыне, далеко от цивилизованных центров, да ещё без комфорта. Но это было давно.

Хотя по строгому монашескому уставу орденов Тевтонского и, в особенности, Ливонского, братьям рыцарям-монахам запрещалась всякая роскошь в жизни и они должны были довольствоваться голыми досками для ночлега, но с течением времени монастырские строгости очень ослабели.

Хотя рыцари-монахи всё ещё имели в замках кельи, снабжённые только дощатой кроватью и сундуками без замка, и дверями без задвижек, чтобы тем облегчить командору наблюдение за ними во всякий час дня и ночи, но в пригородных слободах, а то и в самых стенах замков у них бывали устроены свои теплые и уютные гнездышки, а в них порой обитали их подруги. Конечно, всё это делалось тайно, келейно, вдали от глаз брата командора, но ведь все люди-человеки, и у самих командоров, даже у великого магистра, могли быть слабости, и они сквозь пальцы смотрели на «развлечения» своих подчинённых.

Ливонский орден в этом отношении был гораздо строже Тевтонского; это можно было объяснить тем, что он реже подвергался наездам разных иноземных гостей-рыцарей, привозивших с собой свою атмосферу и привычки, далеко не сходные со строгим монастырским уставом крестоносцев.

Предшественник графа Брауншвейга на должности командора Штейгаузенского конвента, барон фон Шлипенбах, был человек крайне суровый. Аскет в полном значении этого слова, он и ото всей братии требовал исполнения устава, но встретил глухой отпор. Как бесконтрольный судья между братьями конвента, он попробовал употребить силу — и весь конвент разбежался. Огорчённый, он сам уехал к великому магистру и уже оттуда не возвращался.

На место его был назначен граф Брауншвейг. Это был человек совершенно особого закала. Строгий и беспощадный, формалист по внешности, он держался девиза «греши, но не попадайся», и так полюбился братьям-рыцарям, что они считали за особое счастье попасть в его конвент. Всех рыцарских мест в конвенте было одиннадцать, по числу имён апостольских, и на каждое место имелось по нескольку кандидатов в других конвентах.

Жизнь в замке была строга и однообразна по виду, но стоило только рыцарю переступить порог общей трапезной или длинного коридора с кельями по обеим сторонам, как он был уже на свободе и мог делать что хотел до тех пор, пока монастырский колокол не призывал братию к общей молитве.

Насчёт этого командор был очень строг; избави Бог кого из рыцарей не явиться в капеллу замка к началу службы: строгая эпитимия и лишение права выхода из замка были наказаниями для ослушника. Таким образом, не стесняя своих подчиненных в их времяпровождении в свободные часы, командор властвовал над ними неограниченно именно страхом за эту свободу, и потому каждый его взгляд, каждый жест уже считался приказанием.

Сам командор жил безвыездно в замке. У него не было даже потайного уголка и доброй