Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

бросился на колени перед тою, которая в эту минуту была для него дороже жизни, дороже всего на свете, он схватил её руку и стал покрывать горячими поцелуями.

— Нет, нет, — говорил он словно в забытьи, — не отдам тебя без боя! Здесь ли, по дороге ли, из Полунги ли, но достану, выкраду тебя, только поклянись мне ты, что если мне удастся добраться до тебя, ты последуешь за мною без боязни, без рассуждения! Жить один раз, умереть один раз, так лучше умереть вместе, чем умирать долгие годы в тяжёлой разлуке, не так ли, моя дорогая, моя радость? Говори, говори, дай мне надежду, иначе я руки на себя наложу, душу свою погублю! О, Скирмунда! Как я люблю тебя! Не лишай же меня дорогой надежды!

Скирмунда печально слушала горячие речи своего милого. Она понимала, что безрассудно бороться против стихийных сил, которыми теперь она окружена, понимала, что не может же князь Давид с горстью людей биться с целым фанатически настроенным народом, понимала, и вдруг какая-то дикая решимость охватила всё её существо. «Умирать, так умирать!» — только на груди любимого человека, — мелькнуло у неё в голове, и она тихо прошептала:

— Делай, как знаешь, мой дорогой, мой ненаглядный, помни и верь, что за тобой пойду всюду, и на счастье, и на смерть! Делай, как знаешь! Что ты ни принесешь мне, приму без ропота. Я сумею страдать и умереть, если надо!

С восторгом, с какой-то дикой радостью благодарил князь Давид свою суженую. Одним ласковым словом она пробудила и укрепила в нём решимость вырвать её из тяжёлой неволи.

— Помни же, помни, — твердил он в сотый раз, — не с пути, так из Полунги отобью тебя, моя радость. Хитростию ли, силою, а ты будешь моей женою. Отец посердится и простит, ведь сам Витовт Кейстутович за меня! А теперь дай мне хоть насмотреться на глаза твои ясные, слушать не наслушаться речей твоих медовых!

Ещё долго бы говорил князь на эту тему, если бы не появление старой кормилицы, пришедшей сказать влюбленным, что петухи пропели во второй раз и что пора расстаться.

Князь схватил за обе руки Скирмунду.

— О, поклянись мне ещё раз не принадлежать никому другому, кроме меня! — страстно проговорил он.

— Клянусь тебе самим Перкунасом, великой Прауримой, вечным Зничем, клянусь моей любовью к тебе. Я не буду женой другого человека, кроме тебя!

Князь ещё раз упал к её ногам, покрывая жаркими поцелуями её белые руки. Скирмунда тихо нагнулась и поцеловала его в голову. Горячая слеза скатилась с её ресницы. Она больше не могла промолвить ни слова от волнения и, шатаясь, пошла в свою комнату. На пороге она остановилась, пристально взглянула прямо в глаза молодого человека, словно с этим взглядом хотела передать ему всю душу, потом быстро отвернулась и исчезла.

Князь стоял как окаменелый. Старуха мамка должна была схватить его за руку, чтобы заставить очнуться. Он был как пьяный или разбитый параличом, и только с неимоверными усилиями ей удалось удалить его из комнаты.

Тихо, с теми же предосторожностями повела она его по лестницам и тёмным переходам замка — и как раз вовремя. Восток уже начинал бледнеть, первые лучи зари пробивали густую тьму летней ночи.

На следующий день князь Давид заявил через постельничего князю Вингале, что он уезжает и просит его отпустить с миром. Старый князь был отчасти рад этому отъезду. Он знал, что Давид Глебович состоит под особым благоволением великого князя и потому не решался намекнуть ему об отъезде, а между тем языческая церемония отъезда новой вайделотки из родительского дома не допускала присутствия иноверца.

После обычных фраз сожаления и прощания князь Вингала обнял Давида Глебовича и поцеловал его.

— Передай брату — проговорил он тихо, чтобы не слышали присутствующее, — что я больше не могу терпеть насилия крыжаков и что если он с ними церемонится, так я начну действовать за свой счёт и за свою голову. Они у меня спалили три слободы и захватили знатный полон, я пошлю к ним требовать возврата. Если не согласятся, клянусь Перкунасом и всеми адскими богами, испеку пленного рыцаря под стенами самого Штейнгаузена, сжарю живого в латах и доспехах и вместе с ним штук двадцать пленных крыжаков!

— Но ведь это же война! — воскликнул князь смоленский.

— Лучше война, чем такое состояние! Так жить нет больше сил! Помни, так и скажи великому князю: прошу не в службу, а в дружбу!

Эта просьба ставила князя Давида в крайне фальшивое положение. Как мы видели, задавшись мыслию освободить княжну во что бы то ни стало, он нарочно хотел уехать из замка, чтобы иметь руки развязанными, но у него и в помыслах не было ехать на Вильню. Между тем, отправляясь на Смоленск, т. е. на родину, ему другого пути не было, как через границу великого князя литовского.

Хитрить и лгать было рискованно, это могло только возбудить сомнения, а князю Давиду опаснее всего было подать малейший повод к опасениям! Нечего делать, нужно было ехать на Вильню. Да это было и к лучшему. Когда, простившись с князем Вингалой и его племянником, Давид Глебович сел на коня и по опускному мосту выехал из замка, он просто ахнул от удивления. Вокруг всего Эйрагольского замка кочевало в палатках и наскоро сделанных шалашах несколько тысяч народа, сошедшегося посмотреть на невиданное зрелище.

Князь тут же, с первого взгляда понял, что нет никакой возможности не только отбить, но даже просто увидать хоть издали свою невесту среди этой многочисленной толпы, пришедшей, очевидно, для того, чтобы сопровождать торжественный поезд вайделоток.

Как человек крайне энергичный и решительный, он сразу переменил план атаки. Он поедет теперь к Витовту передать ему слова и грамоту князя Вингалы и затем выпросится у великого князя на охоту в заповедных пущах. Лесами и болотами он проберется в Полунгу, подкупит золотом новгородского или свейского /шведского/ корабельщика и выкрадет свою Скирмунду из самого храма Прауримы. Ему раньше этого довелось быть в Полунге, и он помнил очень хорошо, что вайделотки пользовались относительной свободой, что они даже