Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

Вот и сейчас только голову уронила на другую сторону, что-то промычала и снова соскользнула в холодное полусонное беспамятство. Джанбал чуть не разревелась. Она и сама замерзла как никогда в жизни, но ведь ее же с детства тренировали и учили воинским искусствам. Она про себя и брата всегда знала: близнецы Джан одинаково крепкие, жилистые, выносливые.

А Айше-то что учили с телом делать? Танцы да постельные премудрости, обычные девичьи науки. А три часа в холодной воде не всякому закаленному воину по плечу.

Сумерки уже сгустились, когда они наконец добрались до лодки. И хотя весь последний час Джанбал шептала Айше: «Плыви, двигай ногами», она не была уверена, что подруга ее слышала.

Айше лежала словно в забытьи, в лице – ни кровинки, белые губы шевелятся, как будто разговаривает она с кем-то. С кем-то не из этого мира, а по ту сторону, кто стоял за многими слоями тонких шелковых покрывал, чуть колышущихся от их холодного дыхания. Нежно касаются ее лица сквозь шелк прозрачные пальцы мертвых. Они ее очень любили. Она так устала, она хочет к ним, хочет, чтобы все, чем обернулась для нее жизнь – страх, обиды, потери, ненависть, – чтобы все это кончилось, чтобы можно было остановиться, перестать бежать, перестать бояться. Но мертвые любят Айше. Они ее пока к себе не пустят.

Джанбал как будто в бок толкнули, будто в ухо кто-то шепнул: кинжал, дай ей кинжал. Она достала бебут со дна лодки, из груды сброшенной мокрой одежды. Вложила Айше в руку, в слабую ладонь, накрыла своей. И дрогнули ледяные пальцы, сомкнулись на полированной рукояти, погладили ее, сжали. Она открыла глаза, огляделась, слабо улыбнулась, поняв, что они достигли своей первой цели. Ресницы снова опустились – и вот уже не в беспамятстве лежит Айше, а просто спит, усталая и изможденная.

Джанбал вдруг поняла, как измучилась она сама, прилегла на дно лодки, тесно прижалась к Айше – холодное к холодному, живое к живому. Накрыла их обеих сверху еще одним покрывалом – особым, походным, его Ламии когда-то подарил Джанбеку.

Плотное теплое покрывало пахло домом и родными людьми. Те, кого Джанбал любит, все живы – пусть так и останется!

Она думала, что ей ни за что не уснуть, но через несколько мгновений уже спала – глубоко, крепко, без сновидений.

Как ни странно, но от предчувствия чьего-то приближения пробудилась первой Айше, а не Джанбал. Слишком много ночей она лежала без сна в ожидании убийц, и сейчас чуть слышный всплеск воды, ощущение, что вот-вот что-то случится, заставили ее проснуться, сесть, как будто и не спала. В руке был кинжал, янтарная рукоять казалась почти горячей. Айше вытащила его из ножен, подняла перед собой.

Было не совсем темно – лунный свет чуть дрожал на воде, позволяя видеть камыши, опоры моста, темный массив другого берега. И еще казалось, что рукоять кинжала тоже начинает светиться…

Вздрогнув, рядом села Джанбал.

– Что? – прошептала она, еще сонная, но уже собранная и готовая реагировать на опасность.

– Там что-то… кто-то… на воде.

Джанбал вздохнула, поправила руку Айше с клинком.

– Вот так надо держать. И бить снизу вверх, если придется. Под углом.

Айше вдруг поняла, что она совсем голая, обернутая в шерстяную накидку. И Джанбал так же одета, то есть раздета. Вот если их поймают сейчас, повезут во дворец… Нет, она, Айше, не доедет, умрет со стыда. Уж лучше прямо сейчас…

Джанбал ахнула, прижала руку ко рту. Айше поняла, что тоже сидит с приоткрытым ртом. Прямо у лодки в воде показалась большая голова. Не человеческая – звериная. Верх сухой, кисточки на ушах топорщатся, глаза горят в темноте ярким янтарем. Даже с мокрой мордой и усами, загребая лапами воду, Пардино-Бей выглядел как великий султан, приближающийся к своим подданным.

«Подданные» вскочили, засуетились, освобождая место в лодке. Зашептались почтительно, поклонились до самой воды, чтобы помочь великолепному Пардино забраться в лодку. Засмеялись, когда лодка качнулась, бросились растирать его теплым сухим покрывалом.

– Откуда он… Как он нас нашел? – спрашивала Айше. – Что мы теперь будем делать с ним? Чем кормить?

– Он сам себя прокормит, да еще и нам поможет, если совсем туго придется, – сказала Джанбал. – Мама рассказывала, что раньше, когда его охотиться отпускали, он иногда приносил то зайца, то рыбу. Один раз бобра принес, еще живого, раненого.

– Их едят? – ахнула Айше.

– Рыси едят. А правоверным вроде бы не положено… Хотя у мамы был учитель, откуда-то из стран Доку, самого-самого дальнего Востока, так вот, он ей как-то сказал: «Съедобно все, кроме отражения луны в колодце».

– Так то «съедобно»… Свинина вон тоже съедобна, но она ведь запрещена. А бобр… сейчас… он зверь хоть и рас-ти-тель-но-яд-ный, но копыто у него не раздвоено, значит, харам, нечист для употребления в пищу.

– Да, с копытами у бобра отчего-то непорядок. – Бал пожала плечами. – Так ведь можно его вообще не как зверя посчитать, а как рыбу. Пророк, да славится он, всю водную живность назвал рыбами и сказал, что они чисты.

«Вообще-то, он это, кажется, про морскую рыбу сказал», – напомнила себе Айше. И даже не про нее, а про то, отчего вся морская вода пригодна для омовений: “Вода моря совершенно чиста, и все, что умерло в нем, – разрешено”. И теперь муфтии бороды друг другу выдирают в спорах, считать ли халяльной пищей рыб вообще, только рыбу с чешуей – либо все, что живет в воде хотя бы часть времени.

Они пусть выдирают… А мы с Джанбал, единственной подругой, названной сестрой моей, не будем. Да и нет у нас бород».

А про возбраненное правоверным мясо Пророк сказал так: «Вам запрещены мертвечина, кровь, мясо свиньи и то, что было зарезано не ради Аллаха, а как жертвоприношение идолам, или было задушено, или забито до смерти, или подохло при падении, или заколото рогами, или задрано хищником, если только вы не успеете дорезать его согласно принятому у мусульман обычаю».

Но тут же Айше вспомнила другую цитату: «А то, что поймали для вас обученные хищники, которых вы обучаете, как собак, суть часть того, чему Аллах обучил вас самих, потому ешьте это и поминайте над этим имя Аллаха». И еще есть вот какое утешение: «Если же кто-либо будет вынужден нарушить запрет от голода, а не из склонности к греху, то пусть помнит, что Аллах скор в расчете, но при том он – Прощающий, Милосердный». Ой… утешение ли это?

Ее хорошо учили, но сейчас думать о мертвечине и крови, о том, что зарезано, задушено, умерло в воде, было… неприятно. Поэтому вслух она спросила только одно: