Крылатая сотня. Сборник рассказов - Олег Верещагин

…Сейчас я оттаяла и даже стала смеяться. Кстати, первый-то раз я засмеялась, когда попала двумя гранатами точно в "абрамс", и он — уже когда мы пролетели и врубили движок, уходя — взорвался так, что башня полетела вверх, вращаясь, как тарелочка, метров на двадцать, наверное. А до этого я ходила чёрная. Даже мама Кольки пришла в себя быстрее — может быть, потому что вокруг неё были дети, и этот мелкий, Дениска, от неё почти не отходил. А у нас в семье никого не осталось. Бабы. Две сердцем больные и одна на голову, как сказал Шевырёв, когда я всё-таки добилась своего — зачисления в лётный состав. Я и внимания не обратила, хотя раньше не спустила бы такого даже атаману. Всё равно, ведь Кольки больше не было.

Мы долго не знали, что с ним случилось. А потом в станицу пришла целая толпа народу из-за линии — вооружённые абхазы, несколько грузин и курдов, трое немцев — бывших наёмников ООН, а с ними — человек двести детей разного возраста, которых эти гады-ООНовцы держали в одном из лагерей под Краснодаром и хотели продать, но они сбежали во время какого-то налёта. Вот все они видели, как погиб "Ставрик".

Витька с Колькой загорелись. И врезались в цистерну с бензином. Ахнуло так, что… в общем, ясно. Я видела такие вещи. Потом уже, но видела.

Вообще девчонкам в окружении мальчишек живётся не так уж плохо. Если исключить разные подначки (почти все с сексуальным подтекстом, ну сдвинутые они в этом возрасте на сексе, больные просто!), то — даже очень здорово. Нас бы, наверное, и летать-то не пускали, записывали бы нам свои вылеты, если бы мы сами не рвались в бой.

Начинался сентябрь, жаркий и ветреный, и мы базировались уже не на станицу, а на автопоезд, таскавший наши планеры то туда, то сюда вместе с топливом, боеприпасами, жилыми кунгами… Бои шли на территории Карачаево-Черкесии, и бои такие, что летние дела казались так — игра в войну… Даже ночью всё горело и ухало. Навстречу нам прорывались армяне и абхазы, с фланга шли осетины, а где-то за горами за долами били турок восставшие курды… Говорят, на Северном фронте, где наши освободили Астрахань и соединились с наступавшими от Оренбурга 4-й и 12-й армиями РНВ, было ещё круче, но мне не верилось. Куда уж.

Никто уже давно не совершал подвигов. Мы просто воевали — и сильно удивлялись,

даже злились, когда какой-нибудь репортёр, заблудившийся во времени, по привычке

начинал нас расписывать, как "героев": делать, что ли, нечего?! Кстати, Борька Коломищев с Колькой Белозеровым и правда получили "героев" — они в конце августа уничтожили штаб Южной группы противника, одних генералов накрылось восемь, причём трое — ядрёные, американские; мальчишки забросили гранаты чуть ли не в окна…

…Мы со Светкой задирали ноги на ящики из-под американских пайков и хохотали. Мальчишки — Макс и Жорка — расписывали, как накрылся "апач", перемежая свою речь диким матом. Остальные тоже ржали, как кони. Тимка дёргал струны гитары. Дёргал-дёргал со странной улыбкой, а потом врезал одну из наших любимых яростных песен — про Амазарского Ястреба… И все сразу стихли, только Тимка напористо говорил слова:

— Я ехал на верхней полке — сидел, грустил об ушедшем счастье,

Практически не держали меня ни ноги, ни тормоза —

Когда, будто взрыв гранаты, возник за окном белоснежный ястреб…

Где-то неподалёку от маленькой станции Амазар.

И я перестал грустить и гадать, куда увезёт кривая!

На скользкие провода, накренившись, выкатилась луна,

Когда параллельным курсом — не обгоняя, не отставая —

Летел амазарский ястреб, белея в сумерках у окна!

Я верю: ищущий обрящет!

Не просто верю — я знаю наверняка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

Ра-та-та-та! — сказала гитара, и я вздохнула, кладя голову на плечо Светки. Вот сейчас…

— Лишь маховое перо в приоконном ветре дрожало еле…

Дрожало — почти вплотную к моим слипающимся глазам!

И я, засыпая, слышал: "Мели, Емеля — твоя неделя!

Ты сделай свою работу, парень — дальше я справлюсь сам…"

И верю я в эту смесь иллюзии, снов и были —

Что, в клочья порвав экраны, чернее сажи и чёрта злей,

Лихой паровоз Люмьеров ворвался в зал и пошёл навылет,

Разбрызгивая по стенам месьёв, мадамов и мамзелей!

И припев поддержали голоса ещё нескольких мальчишек:

— Я верю: ищущий обрящет!

Не просто верю — я знаю наверняка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

— А тот, кто тебе поможет, уже проявляется — видишь, парень?

Почти что реален, пусть чёрно-белый, но — как живой!

С матом и песняками, подобно гоплиту у Марафона,

Несётся он вниз по склону, вращая оглоблей над головой…

Сейчас… сейчас… Я подняла голову и смотрела на Тимку, не отрываясь.

— А свиньи летят в Австралию — свиньи гордятся собою, что ты!

В планах — машина, вилла, яхта, случка и опорос…

Свиньи летят в Австралию — свинонесущие самолёты,

Рыгая от содержимого, отрываются от полос.

Ну… яхта, конечно — плюс-минус… Свинья рождается старой!

Мечты у неё свиные, вся прошлая жизнь её — попсня!

А вслед, расправляя крылья, взлетает ястреб из Амазара!..

…Я сделал свою работу. Дальше он справится без меня.

А припев теперь пели вообще все.

— Я верю: ищущий обрящет!

Не просто верю — я знаю наверняка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

Возьми мой адрес, пиши мне чаще,

Смешная девочка с маяка…

"Я верю: ищущий обрящет!", — повторила я и перекрестилась. Конечно, это не молитва. Но кто сказал, что молитвы — это то, чем учат в церкви? Я вспомнила крестик Кольки — каменный, неровный, который он нашёл на взлётке. Что же, он был не настоящий, потому что его не освятили в церкви? Чушь…

Я хотела ещё подумать о Кольке. Но не успела.

— Ребята! — крикнул, появляясь на пороге, Колькин брат Сашка — ну, Кольки Радько, нашего командира — как всегда, резкий и непредсказуемый. — Ребята, пленные!

На него посмотрели, как на сумасшедшего. Ну пленные, чего орать, да ещё с таким чокнутым лицом? Но Сашка и правда заорал — ещё громче:

— Да ребята же! Американцы пленные!..

…Их было много. Наверное, не меньше сотни, и они шли во всю дорогу, без строя, под охраной верховых терцев. Мы, как высыпали из кунга, так и замерли толпой, дыша друг другу в затылки и недоумённо глядя на происходящее.

И не мы одни. Наши повыскакивали кто откуда — и замирали у дороги, натыкаясь на невидимую стеночку.

Я смотрела жадно, так жадно, как пьют в жару холодную воду. Смотрела и не могла "напиться".

Они были рослые, могучие, намного здоровей большинства наших казаков. Даже молодые совсем — накачанные. Но форма без ремней, снаряжения и оружия казалась какой-то мешковатой. Да и сами они шли тяжело, загребая здоровенными ботинками пыльную дорогу, не поднимая глаз — редко-редко кто осмеливался вскинуть голову, да и у тех я видела на лицах только отчётливый, неприкрытый страх. И мне не верилось… не верилось, что вот именно эти люди, именно они бомбили, убивали, жгли нас походя, как мы морим тараканов или мух — чтобы не мешали под руками… Скольких наших они убили? Я различила несколько оливковых комбинезонов лётчиков. Сколько домов они сожгли? Может быть, тут, в этой молчаливой, устало шаркающей ногами колонне, были те, из-за кого в нашу станицу пришли почти сто похоронок? Я металась взглядом, словно можно было прочесть на их опущенных лицах какие-то следы, знаки, указатели злодейства. Но видела только страх и усталость.

И пожилой терский урядник, приостановив рядом с нами белого коня, усмехнулся и бросил, кивнув в сторону пленных и закуривая трофейную сигарету:

— Не всё волку брать — берут и волка. Так-то, летунки вы наши родные… — и тронул круп коня нагайкой, унёсся в голову колонны.

А колонна шаркала, шаркала… И я вдруг ощутила странное желание — чтобы они ушли. Нет, не чтобы их отдали мне и я их убила (как я мечтала много раз, когда уже не оставалось сил плакать в подушку). Нет, понимаете, нет.

Чтобы они поскорее ушли. И чтобы я про них забыла.

Чтобы все про них забыли. Как забывают дурной сон, которому никогда не сбыться.

Не было ненависти. Были гадливость и презрение.

По-моему, то же самое ощущали все, кто стоял вдоль той дороги. Пленные шли сквозь молчание, как сквозь строй.

Колонна уже почти прошла, когда вдруг заплакал Димка.

Мы все сразу повернулись к нему — почти с испугом, что это он?! А он плакал и смеялся, это было странно и даже страшновато. Слёзы текли у него по щекам, в улыбающийся рот, и он смазывал их кубанкой.