Итальянские маршруты Андрея Тарковского - Лев Александрович Наумов

тёщей. Юри вспоминает: «Я по просьбе Андрея прилетел в Рим. В течение недели мы встречались каждый вечер и обсуждали, главным образом, как ему остаться в Италии. Но мы много говорили и о культуре, в том числе о том, как власти саботируют гармоничную музыку. Самый талантливый композитор Эстонии Тойво Курмет покинул СССР и поселился в Швеции. В Риме у меня была с собой его последняя пластинка, куда входила часть очень красивой поп-симфонии, и мы с Андреем слушали её. Андрею очень нравилась музыка Тойво».

26 марта Тарковский писал, что с Линой надо поговорить и про «невест» для двух Александров — Медведева и Сокурова. Речь шла о фиктивных браках с иностранками для получения гражданства. Оба подопечных Андрея были людьми холостыми, потому подобный вариант оставался для них доступным. Юри подтверждает, что такой разговор состоялся, но подобная операция требовала капиталовложений, которых не было ни у Александров, ни у Тарковского. В тот же день Андрея навестил Кшиштоф Занусси с супругой.

3 апреля режиссёр сделал крайне важную запись. Соображение не ново, но он, наконец, сформулировал его лаконично: «Сегодня пришла трезвая мысль — а ведь мне теперь куда ни кинь, всюду клин: мне теперь всюду будет одинаково — и здесь, и в Москве. Здесь — из-за ностальгии, там — из-за того, что не воспользовался свободой, возможностью изменить судьбу». Ведь это горчаковская рассогласованность с самим бытием, о которой он прямо сейчас смонтировал фильм. Вот, что режиссёр скажет[734] не о себе, а о своём герое: «Конфликт Горчакова с действительностью — это внутренний конфликт человека, который претендует именно на то, чтобы уловить в жизни какую-то гармонию, какую-то закономерность, завершить её каким-то образом целостно[735]… Он делает этот шаг в одном направлении, но продолжать в этом направлении он не может, потому что он должен постоянно расширяться, расширяться и расширяться в смысле какого-то своего восприятия жизни, в смысле своего общения, своего поступательного нравственного движения… Претензии какие-то человеческие, они связаны, конечно, с домом и с тем, что его окружает, и с тем, что он вспоминает…» Тарковский будто говорит о себе. Но вот что звучит дальше: «Не может быть условием жизни конфликт. Потому что условия жизни всегда остаются, они без изменения. Даже если они как-то меняются, приобретают разную форму, то они всегда вечны, условия». Трудно не заметить, что о Горчакове режиссёр всякий раз рассуждает неуверенно, будто сомневаясь, словно этот человек всё ещё остаётся загадкой для него. О себе же Андрей говорит куда категоричнее.

Ситуация безвыходности привычна для Тарковского. В дневнике он сделал из сказанного достаточно спокойный вывод: «А раз так, то надо решаться на решительный шаг — жить по-новому». Иными словами, нужно усилием воли изменить неизменные условия. Такое резюме, заметим, вовсе не вытекает логически из предшествующих слов. Так или иначе, режиссёр обрекал себя на ностальгию. Однако, соединив со своим героем собственную жизнь, он, разумеется, не намеревался разделять его смерть.

Положение Тарковского и его взгляд на мир нетрудно проиллюстрировать более простым примером. В ходе упоминавшейся беседы с Ольгой Сурковой режиссёр демонстрирует «всюду клин» в смысле кинокритики. Дескать, не пишут о нём ни в СССР, ни в Европе. «Там» — по одной причине, которая неоднократно обсуждалась выше. «Здесь» — по другой, поскольку на Западе «никому ничего не нужно». Повторяя своё обычное мнение об обществе потребления, Тарковский будто не замечает, как много вокруг него небезразличных людей, помогающих, любящих его кино и пишущих о «Ностальгии» на разных языках. Впрочем, важно не то, насколько он прав и справедлив, а то, как режиссёр ощущал собственное положение. Тем не менее на приведённых умозаключениях он не останавливается. Действительно, если о нём просто молчат и в Риме, и в Москве, это ещё вовсе не «всюду клин», потому Тарковский ищет дальше, добавляя, что когда вдруг отдельные критики публикуют какие-то тексты, становится ясно: они «просто не знают, что такое кино». Вот теперь ситуация непреодолимой безвыходности обретает необходимый тотальный характер, хотя, в сущности, должен ли критик понимать кино как режиссёр или же ему лучше быть ближе к «неквалифицированным» зрителям — большой вопрос.

Вообще, это поразительно: Тарковский часто повторял слова, приписываемые им Гёте, о том, что прочитать хорошую книгу так же трудно, как её написать. Неужели это не верно для кино? А если посмотреть хороший фильм так же трудно, как снять его, то нечего удивляться непониманию критиков.

4 апреля — день рождения режиссёра, который в этом году супруги отмечали вдвоём. Сил на празднование не было, слишком много дел и забот в связи со сдачей картины в срок.

В начале месяца Тарковские ездили в Милан, почти ровно через год после визита режиссёра для разговора с Трентиньяном. Андрея и Ларису сопровождал Денис Пекарев, помощник по дубляжу из группы «Ностальгии». На этот раз в городе состоялись встречи Тарковского со зрителями и журналистами. Кроме того, он познакомился с отцом Бернардо Бертолуччи Аттилио Бертолуччи, известным итальянским поэтом и сценаристом. Удивительная симметрия семейных историй Андрея и Бернардо не могла остаться незамеченной. Однако судьбы и обстоятельства слишком уж разнились. Нужно сказать, что в картинах сына Бертолуччи-старший участия не принимал. По большому счёту, у него сложился творческий тандем лишь с одним режиссёром — Антонио Марчини. Их общая фильмография составляет семь лент, для некоторых из которых они привлекали соавторов. Напомним, что Арсений Тарковский, в свою очередь, писал пьесы для радиоспектаклей. Узнав эти подробности жизни Андрея, Аттилио даже изъявил желание перевести и опубликовать стихи своего далёкого коллеги на итальянском языке.

Но ещё более примечательно, что в Милане супруги случайно столкнулись с Вадимом Юсовым. Режиссёр не виделся с ним очень давно, а расстался скверно. Вадим приехал на коллоквиум FIPRESCI и неоднократно рассказывал об этой неожиданной встрече. Приведём его воспоминания[736]: «Я помню, мы сидели у стен одной виллы. Там вилла, конкретно та, возле которой мы находились, была переделана из старого крестьянского двора. То есть это — каменная кладка и такая архитектура своеобразная и, что было для меня немаловажно — открывалось огромное пространство, вид на долину… Кругом живут люди, но не видно ни одного строения! Только переливы холмов и удивительные оливковые рощи… Серебристые рощи… Это весеннее майское[737] время… Природа открыла себя для солнца… Это изумительно. И вот мы на этом солнцепёке сидим рядом, и Лариса, жена Андрея, говорит: „Вадим, а мы не вернёмся“. Андрей говорит: „Не говори глупости!“» В эту часть истории поверить нетрудно,