Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Если бы целый народ предался ей? Тогда, говорю я, он бы, несомненно, оттуда вернулся. Жизнь не хитро придуманный обман или самообман: это великая истина – ты живешь, у тебя есть желания и потребности. Никакой обман не может соответствовать им и удовлетворить их, а только действительность. Положись на это: мы возвращаемся к действительности, благословенной или проклятой, смотря по тому, насколько мы мудры.

57. Велико существующее, вещь, спасшаяся от неосновательной глубины теорий и предположений, и представляется определенной, неоспоримой действительностью, которой придерживается жизнь и работа человека, причем придерживается раз навсегда. Мы хорошо поступаем, если держимся за нее, пока она существует, и с сожалением покидаем ее, когда она под нами рушится. Берегись слишком скоро желать перемены! Хорошо ли ты обдумал, что значит в нашей жизни привычка, как все знания и все поступки чудесно витают над бесконечными пропастями неизвестного и невозможного, все наше существо представляет собою бесконечную пропасть, покрытую, точно тонкой земной корой, – привычкой?

58. Свобода? Настоящая свобода человека состоит в том, чтобы найти правильный путь или быть принужденным найти его и идти по нему. Учиться или быть наученным тому, к какой работе он действительно годен, и потом приняться за нее благодаря разрешению, уговариванию и даже насилию. Это его настоящее блаженство, честь, свобода и высшее благоденствие. И если это не свобода, то я лично больше о ней не спрашиваю.

Ты не разрешаешь явно безумному прыгать через пропасти. Ты стесняешь его свободу, ты умный и удерживаешь его, хотя бы с помощью смирительной рубахи, вдали от пропасти. Каждый глупый, трусливый и взбалмошный человек лишь менее очевидный безумец, и его истинной свободой было бы то, чтобы всякий человек, умнее его, видя, что он идет неправильным путем, схватил его и заставил его идти немного вернее. Если ты действительно старший надо мной или мой пастырь, если ты действительно умнее меня, – да заставит тебя благодетельный инстинкт «покорить» меня, приказывать мне! Если ты лучше меня знаешь, что хорошо и правильно, то, умоляю тебя во имя Бога, заставь меня это сделать, даже если тебе придется пустить в ход целую массу кнутов и ручные кандалы; не дай мне ходить над пропастями! Мне мало поможет, если все газеты назовут меня «свободным человеком», когда мое странствие кончится смертью и крушением. Пусть газеты назовут меня рабом, трусом, дураком или как им будет угодно, и моей долей пусть будет жизнь, а не смерть! – «Свобода» требует нового определения.

59. Твоя «слава», несчастный смертный, где будет она и ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет? Самого Шекспира хватило всего на двести лет; Гомера (отчасти случайно) – на три тысячи, и не окружает ли вечность уже каждое «я» и каждое «ты»? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко! Не ссорься со мной, не ненавидь меня, брат мой. Сделай, что можешь, из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя, так как я думаю, что это жировое яйцо.

60. Есть люди, которым боги в своем милосердии дают славу. Чаще всего дают они ее в гневе, как проклятие и как яд, потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, – не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми… Неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за этим неожиданным несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным, хотя и весьма болезненным образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы, или, еще более, бедная, достигшая славы женщина.

61. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь; они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь, – вот что действительно вечно, как сам всемогущий Основатель и Создатель мира.

62. Твоя «победа»? Бедный черт, в чем состоит твоя победа? Если дело это несправедливое, то ты непобедим, даже если бы горели костры на севере и юге, и звонили бы в колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи. Справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено и лежало бы попранным на земле. Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным – холодным, окоченелым, безглазым, глухим; никакого огня от костров, никакого колокольного звона или газетных статей не будешь ты слышать или видеть в будущем. Какая же это победа!

63. Боже, «наши потомки», – «Эти бедные преследуемые шотландские ковенантеры», – говорил я французу таким французским языком, какой был в моем распоряжении, – «ils s’en appelaient а…» – «A la Postérité!» – перебил он меня, чтобы прийти мне на помощь. – «Ah, Monsieur, non, mille fois non! Они взывали к вечному Богу; вовсе не к потомству! C’était différent!»21

V Молчание

1. Молчание и молчаливость! Если бы в наше время строили алтари, то им были бы воздвигнуты алтари для всеобщего поклонения. Молчание – стихия, в которой формируются великие вещи для того, чтобы в готовом виде и величественно предстать в дневном свете жизни, над которым они сразу должны господствовать. Не только Вильгельм Молчаливый, но и все выдающиеся люди, которых я знал, – даже самые недипломатичные из них и самые нестратегичные избегали болтать о том, что они творили и проектировали. Да, в твоих собственных обыкновенных затруднениях, молчи только один день, и насколько яснее покажутся тебе на следующее утро твои намерения и обязанности – какие остатки и какую дрянь выметают эти немые работники, если отстраняется назойливый шум! Речь часто, как французы это определяют, есть искусство не скрыть мысли, но окончательно останавливать и подавлять их, так что уже нечего больше скрывать. И речь велика, но это не самое большое. Как гласит швейцарская надпись: «Разговор – серебро, а молчание – золото»; или, как я это охотнее определил бы: «Разговор принадлежит времени, молчание – вечности».

Пчелы работают не иначе как в темноте. Мысли работают не иначе как в молчании, и добродетель точно так же действует не иначе как втайне. Да не узнает твоя правая рука того, что делает левая! Даже собственному своему сердцу ты не должен выболтать тех тайн, которые известны всем. Разве стыдливость не почва для всех добродетелей, хороших нравов и нравственности. Как и другие растения, добродетель не растет там, где корень ее не спрятан от солнца. Пусть светит на него солнце, или ты сам на него посмотри тайком, и корень завянет, и никакой цветок не обрадует тебя. О, друзья мои, если мы станем разглядывать прекрасные цветы, украшающие, например, беседку супружеской жизни и окружающие человеческую жизнь ароматами и небесными красками, – какая рука не поразит позорного грабителя, вырывающего их с корнями и показывающего с противной радостью навоз, на котором они произрастают!

2. Так глубоко в нашем существовании значение тайны. Справедливо поэтому древние считали молчание божественным, так как это основа всякого божества, бесконечности или трансцендентальной величины и одновременно источник и океан, в которых все они начинаются и кончаются.

В том же смысле и пели поэты «гимны ночи», как будто ночь благороднее дня, а день только маленькая, пестрая вуаль, которую мимоходом набросили на бесконечное лоно ночи и которая искажает ее чистую, прозрачную вечную глубину, скрывая ее от наших взоров. Так говорили они и пели, как будто молчание – это сердцевина и полная сумма всех гармоний, а смерть – то, что смертные называют смертью, – собственно и есть начало жизни.

С помощью таких картин, так как о невидимом можно говорить только картинами, люди постарались выразить великую истину – истину, которую забыли, насколько это только возможно, мастера нашего времени, но которая тем не менее остается вечно верной и важной и когда-нибудь, в виде новых картин, снова отразится в наших сердцах.