Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Ложные спондеи встречаются то тут, то там по всему тексту ЕО, но их присутствие лишь немного разнообразит его модуляцию.

В таких строках, как:

гл. 5, XVII, 7: Ла́й, хо́хот, пе́нье, сви́ст и хло́п…

гл. 6, XXXIX, 11: Пи́л, е́л, скуча́л, толсте́л, хире́л…

словесные ударения («лай», «пил») в начале строк устраняются из соответствующих стоп вследствие сильного воздействия ямбического размера.

6. Элизии

В английской просодии существует два вида элизии, но ритм стиха обогащается главным образом за счет использования второго из них (наличие или отсутствие апострофа представляет собою, разумеется, лишь полиграфический прием, не имеющий значения для размера; и все же, для лингвиста отсутствие апострофа в печатном тексте иногда проливает свет на особенности местного произношения и приемов риторической декламации).

Первый из этих двух видов представляет собою простейшую апокопу, то есть пропуск или неполное произношение конечной гласной одного слова перед начальной гласной следующего слова. Типичная для английского языка апокопа возникает при чтении сочетания «many а», как ┴U (а не ┴UU). Я обнаружил ее в «Дружеской исповеди» Джона Гауэра (John Gower, «Confessio amantis», кн. III, стих 605), написанной еще около 1393 г. Особенно часто апокопа встречается в сочетаниях с определенным артиклем, таких, как «th'advice», «th'enemy» и т. д. Она все еще используется в современной тонической поэзии, ио апостроф больше не ставят, возможно потому, что он характерен для устаревших и неестественных стихотворных форм.

Второй вид элизии — это стяжение (contraction){350}, подразумевающее выпадение из метрической схемы той или иной гласной в середине слова. Обычны, например, стяжения в словах, имеющих вторым слогом «-ve-», — таких, как «heaven», «haven», «given», «never» и др. Частый и хорошо известный случай стяжения — слово «flower», ненавязчиво напоминающее о своем французском происхождении («flor», «flour», «fleur») и о просодической связи с такими рифмами, как «hour — our» (ср. «higher — fire»). Шекспир стягивал не только слова «flower» и «being» до одной доли каждое, но и сжимал в две доли такие слова, как «maidenhead» и «violet» («maid'nhead», «vi'let»). В некоторых случаях странный эволюционный процесс, затрагивающий слог «-ve-», привел к образованию нового слова, например «o'er» вместо «over». К освященным давней традицией случаям неполного произношения принадлежит любопытное произношение слова «spiritual», четыре доли которого («spir-it-u-al») сжаты до двух слогов, звучащих наподобие «sprichal» или «spirchal», по совершенно очевидной причине: если слово «spirit» часто скандируется как односложное (по аналогии с «merit» и «buried») и если, например, слово «actual» скандируется «actu'l», то почему не стянуть в одну долю каждую из частей слова «spiritual» («spir'tu'l»)?

Гласные «u» и «е» в неударном втором слоге хореических глаголов склонны выпадать в формах причастия («murm'ring», «gath'nng» и т. д.). Сразу приходят на ум и не нуждаются в обсуждении еще многие случаи элизии — такие, как утрата «i» в окончании «-tion» (еще одна очевидная аналогия с французским языком). В результате, использование наклона и элизии позволяет привести к четырехстопному ямбу предложения, не вписывающиеся в обычном произношении ни в один из стихотворных размеров:

watching the approaching flickering stormwatching th'approaching flick'ring storm

Красоту английской элизии придает не безжалостное устранение слога с помощью апострофа, ни то, что типографски нетронутая форма слова указывает на присутствие еще одной доли, а неуловимое ощущение того, что голос физически сохраняет нечто там, где стихотворный размер это метафизически отрицает. По-видимому, эстетическое удовольствие, которое нам доставляют используемые в стихах стяжение или слияние слов (liaison), объясняется тем, что одновременно ощущается отсутствие слога на одном уровне и его сохранение на другом; а между размером и ритмом устанавливается равновесие. Вот прекрасный пример того, как можно совместить несовместимое.

Злоупотребление апострофами искажает элизию, но именно таким образом часто пытаются примирить зрительное и слуховое восприятия, а в результате и глаз, и слух остаются неудовлетворенными. Судя по одной пятистопной строке из «Кентерберийских рассказов» («Twenty bokes, clad in blak and reed» — Пролог, строка 294), Чосер, наверное, произносил слово «twenty» как «two-enty» наподобие того, как это делают дети и по сегодняшний день; но должен ли наборщик воспроизводить случайные отклонения и выжигать каленым железом вопиющие погрешности? Известны случаи, когда неопытные русские поэты растягивали слова «октя́брь» и «ски́птр»[1011] до «ок-тя́-берь» и «ски́-пе-тер» — просодические ошибки, не представляющие никакого интереса.

Элизия в собственном смысле этого слова в русском стихе не встречается. К ней отдаленно приближается замена в стихах мягким знаком (который, кстати, в английской транслитерации обозначается как раз апострофом) полноценного звука «и» перед конечной гласной в таких окончаниях, как «-ание» и «-ение» (аналогичных окончанию «-ion» в английском языке). Таким образом, стяжение трехсложного слова «тление» в двухсложное «тленье» сравнимо с неполным произношением звука «i» в таких словах, как «lenient» или «onion». Пушкин и другие поэты его времени писали и произносили «кой-ка́к», вместо «кое-ка́к», а архаичное усечение конечной гласной в прилагательных, которое время от времени позволял себе Пушкин («ста́ры годы» и «та́йна пре́лесть» вместо «ста́рые го́ды» и «та́йная пре́лесть») можно рассматривать как примитивную разновидность элизии. С другой стороны, такие варианты метрического произношения, как «жа́вронок» вместо «жа́воронок» или «двою́рдный брат» вместо «двою́родный брат» — это лишь неуклюжие приемы, к которым прибегают неумелые стихотворцы.

7. Возникновение силлабо-тонического стиха в России

Из памяти изгрызли годы,Кто и за что в Хотине пал,Но первый звук Хотинской одыНам первым криком жизни стал

В этом разделе я не буду заниматься дошедшими до нас анонимными повествовательными произведениями русской средневековой поэзии — нерифмованными, дисметрическими речитативами, форма которых, истрепанная многовековой устной передачей, уже не могла к XVIII столетию, когда Россия впервые заимствовала у Запада силлабо-тоническую систему, предоставить простора таланту ни в области поэтического языка, ни в области техники стихосложения.

Челове́ческое се́рдце несмы́сленно и неуи́мчиво:Прельсти́лся Ада́м со Е́ввою,Позабы́ли за́поведь Бо́жию,Вкуси́ли плода́ виногра́дногоОт ди́вного дре́ва вели́кого…

Эти строки (11–15) из знаменитого речитатива «Повесть о горе и злосчастии»[1013], написанного, по всей вероятности, около 1625 г. и сохранившегося в единственном списке XVIII в., представляют прекрасный пример свободного фольклорного (или обрядового) размера, существовавшего в России лет пятьсот, но во времена Ломоносова уже не оказывавшего ни малейшего влияния на развитие русских стиховых форм. Патриотически настроенные исследователи тщились найти хорей в коротких строках русских народных песен, но до того, как в XVIII в. зазвучала силлабо-тоника, мне не назвать ни единого произведения, в котором были бы соблюдены правила тонического стихосложения. Последние хорошо подошли для русской системы ударений, но, как и почти все в современной русской культуре, были западноевропейским черенком, привитым к стволу, превосходившему по внутренней поэтической мощи образцы, произраставшие в XVIII столетии на немецкой и французской почве.

Зарождение национального стихосложения редко бывает интересным. Просодия приобретает значение только после того, как ею начинают пользоваться истинные поэты, а ими не были авторы тяжеловесных дидактических виршей, сочинявшие в XVII и в начале XVIII в. труднопроизносимые строки разной длины, пытаясь утвердить во внезапно обратившейся к западной культуре России польскую силлабическую систему с исключительно женскими рифмами, неуклюже сочетавшимися в неблагозвучных двустишиях. Поистине невероятная скука охватывает всякого, кто знакомится с этими бездарными несамостоятельными построениями, совершенно чуждыми естественному ритму живого русского языка. Наименее безобразное, с чем можно столкнуться при чтении таких «произведений» (если закрыть глаза на постоянно используемые женские окончания), это случайные обрывки мелодии в хореическом ритме, то тут, то там прорывающиеся в аморфной массе восьмисложников ученого монаха Феофана Прокоповича (1681–1736); а также несколько любопытных нравоучительных сочинений, написанных до нелепости искаженным русским языком немецкими учителями, распространявшими при русском дворе свои стихотворные подражания различным метрическим образцам.