Я люблю - Александр Авдеенко

Схлестнулись, вздыбились ветры, азиатский и европейский. Повечерела дневная Магнитка. Сизые, черные, серые, рыжие смерчи закружились вокруг пыльно-красного солнца. Свист, грохот, вой, стон, львиный рык и плач бурана перекрыли гул воздуходувки.

И в такую распрекрасную погоду я один вкалываю: и паровозом управляю, и в топке огонь поддерживаю, и воду качаю в котел, и за сигналами в обе стороны слежу.

Губы мои обметаны горьким порохом. На зубах скрипит песок. Глаза прикрыты огромными, в толстой резине очками. Взглянул в зеркальце и ахнул. Ну и морда! Человек в маске! Марсианин! Демоническая личность. Себялюбец, напяливший рабочую робу. Выть хочется. Распсиховался.

Что там ни говори, а все-таки есть прямая связь между тем, что делается на земле, в небе, в океанах и в сердце человека. Черная буря давит на чувства и мысли.

Рухнули все подпорки моей правоты. Виноват я перед вами, ребята. Озверел. Поглупел. Всех обидел. Чванливый бузотер, мордобоец!

Разлюбит Ленка такого, если узнает.

Не успел подумать о ней, а она тут как тут. Появилась! Откуда? Как? На крыльях бури прилетела, не иначе. Всегда расплываюсь в улыбке при виде Ленки, провозглашаю вслух или мысленно: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты...» Теперь молчу. Испугала она меня. Грязная, растрепанная, еле на ногах стоит. Дышит тяжело. Бросаюсь к ней, втаскиваю на паровоз.

— Куда тебя понесло, дуреха? Зачем?

— К тебе спешила.

— Не могла переждать бурю?

— Не могла, телеграмма тебе!..

— От кого?.. Все мои родные здесь, в Магнитке.

— Все ли? — На чумазом лице Ленки блеснули белые зубы. — Читай вслух!

Я развернул твердый от клейстера и наклеенных буковок телеграфный бланк, прочитал:

«Получил официальную отставку мотивам разжиженности мозгов тчк Сижу разбитого корыта думаю веселую думу тчк Неполноценную голову стукнула дурацкая мысль приехать Магнитогорск повидать тебя тчк Готовь хоромы встречу тчк День выезда сообщу дополнительно».

Подписи не было. Я рассмеялся.

— Узнаю коней ретивых! Спасибо! Правильно сделала, что примчалась. Не напрасно пострадала. — Я поцеловал ее в губы, единственное чистое место на ее лице.

— Антоныч? — спросила Ленка.

— А кто же еще! Только он может веселиться в тяжкую минуту. Плохо, видно, старику. Постой!.. Как попала к тебе телеграмма? Ты была на Пионерской?

— Почтальоншу встретила...

— Вот, дожили!.. Первый встречный-поперечный уже знает, что я и ты... одна сатана, муж и жена.

Ленка оглянулась вокруг себя.

— Где твой помощник?

Я молчу. Делаю вид, что не слышу. Распахиваю дверцы, ковыряюсь в топке. Минуты три кочегарил, но Ленка не забыла про Ваську. Опять пристает:

— Саня, почему ты один?

— Что?

— Я спрашиваю, где твой Васька?

— Соскучилась?

— А как же! Смешливый парень. Повезло тебе на помощника.

— Да. А вот ему не повезло. Разонравился механик. Дюже сурьезный. Сбежал Васька.

— Правда?

— Чего ты пристала? Оставь смехача в покое. Пусть себе бегает. Садись на его место и вкалывай.

— А что ты думаешь? Могу! Раньше тебя с паровозом подружилась. Смотри!

И она, как заправский кочегар, ловко, черным веером, метнула уголь на белый огонь.

Разбежались в разные стороны буранные ветры, азиатский и европейский. Небо прояснилось. Улеглась пыль. Снова стала видна Магнит-гора, окутанная шоколадными, рыжими, белыми дымами.

Трубит рожок стрелочницы, зовет Двадцатку вперед. И составитель машет флажком, кричит:

— Давай под домны!

Даю!

На левом крыле законно, по-хозяйски сидит Ленка. Умылась. Причесалась. Красавица! Как можно плохо думать о такой? Сочиняют небылицы. Всегда на красивых наговаривают. И сама она на себя наговаривает. Не любила она никого.

Смотрю на любимую и вижу себя, как в волшебном зеркале. Преобразился. Куда девалась лобастая, широконосая рожа. Вижу парня-сокола. Море ему по колено! Горы Уральские способен свернуть.

Ну и Ленка, ну и чудо! Действует на меня, как огонь из молитвы Антоныча. Очищает, сжигает в своем светлом священном пламени всякую скверну и даже самый зачумленный воздух. Где Ленка, там и свежесть, правда, красота, сила.

Двадцатка медленно толкает ковши к желобам. На обрыве литейного двора стоит парень в войлочной шляпе и таращит завидущие глаза на Ленку и меня. Больше на нее. Он кричит:

— Эй, земляк, здорово!

— Здорово! — откликнулся я.

— Это кто же за ребро твое держится? Новый помощник?

— Жена!

— Губа не дура.

Ленка спряталась. Не стесняйся, красна девица. Пусть завидуют. Против такой зависти ничего не имею.

Расставил ковши под желоба. Ждем чугун. Перекур.

Ленка примостилась на откидном креслице, поглядывает на меня, хочет что-то оказать, но почему-то не решается.

— Говори! Давай! — смеюсь я. — Выстрели!

Не поддержала мой смех. Сказала серьезно:

— Целый день к тебе порывалась. Сердце болело. Все хорошо у тебя, Саня?

— Ну и правильно, — перебил я. — Так и должно быть. Железо к магниту тянется, Ленка к Саньке, а Санька к Ленке.

Сказал одно, а подумал о другом: «Милая! Ничего с нами не случится до самого социализма!»

Обнять ее хотел, но не посмел: много глазастых вокруг.

— Саня, а что он любит? — спрашивает Ленка.

— Кто?

— Антоныч. Чем будем угощать?

— Рано хлопочешь. Еще неизвестно, когда приедет. Подождем второй телеграммы!

— А как ты думаешь, я понравлюсь ему?

— Ты?! А разве есть люди, которым ты не нравишься?

— Есть! — засмеялась Ленка. — Я сама себе не нравлюсь. Побежала я, Саня. До вечера!

На этом и закончилось наше нежданное, незапланированное свидание.

Долго ее ладная фигурка двигалась по кромке обрыва, впечатываясь в край закатного неба.

Как ни в чем ни бывало выныривает на поверхность мой Васька. Ухмыляется. Подмигивает.

— Прогулялся изгнанный Адам. Выветрил всю дурь. Можно приступать к своим райским обязанностям?

— Приступай, черт с тобой! — говорю я и смеюсь. — Шуруй да обмозговывай каждое слово, прежде чем болтать.

— Ладно, виноват! Больше не буду искрить. И тебе бы надо свой порох почаще поливать сырой водичкой.

— Уже отсырел, Васёк. Надолго. Разве не видишь?

— Вижу. Не слепой. Размягчился ты.

Верно, друг! Такой я теперь мягкий, что голыми руками бери. Покаяться перед Тарасом? Пожалуйста, хоть сейчас! Поговорить с Алешей, распатронить себя так и этак? Могу! Только мертвец достигает полного совершенства. Все, что живет, все, что развивается, несовершенно. В общем, готов пройти любое чистилище.

На Двадцатку поднимается еще один нежданный гость. Ну и день! Приперся Гаврила, грузчик. Чего ради? Приметный мужичишко. Вместо носа торчит красная барабуля. Больше ничего не видно на лице.

Гаврила сразу, не тратя понапрасну слов, козырнул тузом:

— Гражданин драчун, давай замнем кампфлит. Пожалели мы твою молодую жисть. Поставь ведро белой да горькой на артельное рыло — и все пойдеть олл райт, гуд, а по-нашему — концы в водку. Ей-богу! Перекреститься могу. Вот!

Гаврила и в самом деле приложился пальцами, сложенными щепоткой, ко лбу, животу и плечу. Ну что такому скажешь!

— Тебя Тарас послал? — спрашиваю я.

— А как же! Доверил вести дикламатические перговоры!

Васька хохочет, а я не поддаюсь, всерьез принимаю посла. Еще раз готов садануть Тараса.

— Хорошо, согласен! — говорю я. — Дам на водку, но при одном условии...

— Голуба, что за речи?.. Раскошеливайся без этого самого... натощак.

— Ну раз не хочешь, разойдемся.

— Ладно, выкладывай, послушаем!

— Мою водку вы должны пить не из кружек, не из бутылок, не из стаканов...

— Ладно! — радостно осклабился Гаврила. — Горькую сподручно пить и лежа, и стоя, и вприсядку, и на карачках.

— На карачках и пейте. Из лохани свинячей. Согласен?

— Согласен! — Гаврила снял картуз. — Сыпь сюда свои ударные червонцы.

Я швырнул Гавриле тридцатку. Посол нахлобучил картуз вместе с деньгами на лысую голову.

— Отрыгнутся, голуба, тебе свинские червонцы! — сказал он и загремел вниз.

— Что ты наделал? Тюфяк! — заорал на меня Васька. Он бросился вслед за Гаврилой. Сорвал картуз, забрал тридцатку. Вернулся на паровоз, распахнул шуровочную дверцу. Раскаленный воздух втянул бумажку в огонь.

— Чуешь, Санька, какой дух пошел? Перегарный. Чистая блевотина.

Скрипит, фыркает чернилами, рвет бумагу перо. Самописка, а сопротивляется. Трудно писать о себе такое. Трудно, а надо.

Самая прочная сталь рождается из жидкого чугуна, сереньких флюсов, воздуха, огня, газа и покоробленного, битого-перебитого ржавого скрапа.

Что ж, старым железом, ломом придется войти в новый стальной брусок, в рельсы, в броневую плиту, в блюминг, в крыло самолета, в перо ученого, в скальпель хирурга.

Глава четвертая

Иду в редакцию. Ваня Гущин вскакивает, бросается навстречу.

— Добро пожаловать, старик! С чем хорошим прибежал?