Я люблю - Александр Авдеенко

Я с недоумением смотрел на Гарбуза.

— Владимир Ильич говорил и писал, что коммунизм в конечном счете — более высокая производительность труда, чем при капитализме. В этих словах выражена задача целой эпохи. Свободный рабочий человек должен строить новые города, заводы и фабрики дешево, быстро и хорошо. Только так. Иначе он не станет хозяином своей судьбы, не создаст социалистического государства. Государство — это мы. Государство — это ты, твои талантливые мозолистые руки, твоя умная голова, твое горячее сердце. Побеждай не числом, а умением. Там, где Тит Титыч вкладывал рубль, обходись гривенником, а то и копейкой! Не стыдись быть жестоко экономным. Вешай на фонарном столбе расточителей народного добра как изменников делу революции! Посылай чистить нужники прораба, директора и наркома, если они не бережливы, не умеют накормить, одеть народ, создать для него нормальные условия для труда и жизни. Бей по рукам всякого, кто хватается за семь дел и ни одного не доводит до конца, кто рвется в будущее, задрав наскипидаренный бахвальством хвост, и не видит безобразий вокруг себя... Вот что мне слышится в завещании Ленина!.. И вот чего пока нет в Магнитке. Да не только в Магнитке...

Гарбуз распалился, будто попал на трибуну. А меня гложет мысль о Ленке. Она работает, а я гуляю.

— Саня, ты меня слушаешь?

— Да, Степан Иванович.

— Дорогие, баснословно дорогие мы работники. Если бы мы построили Магнитку в Сахаре и таскали чугун на верблюдах в Россию, даже в этом случае он обходился бы нам дешевле, чем теперь. Одну тонну цемента мы пускаем в дело, а другую — на ветер. Один дом воздвигаем, а другой затаптываем в грязь, в землю, в бездорожье. Отгрохали ударными темпами лучшие в мире домны, мартены, блюминг, но и породили горы битого кирпича, стекла, ржавого железа, изуродованного оборудования, машин и целых агрегатов, оплаченных золотом. Вот тебе и великие строители!.. К черту на рога может завести нас несбереженная советская копейка[1]. Пора взяться за ум, пока не поздно, говорил Владимир Ильич. Делать меньше, да лучше! Надо во весь голос сказать себе правду, уяснить и объяснить, в чем главная сегодняшняя наша беда, посоветоваться с народом, как ее перешагнуть и как двигаться дальше. — Гарбуз остановился, посмотрел на меня. — Вот обо всем этом я написал Серго.

Гарбуз протянул руку к книжной полке, взял темно-красный томик, нашел нужную страницу, медленно и внятно, словно проверяя на слух строки Ленина, прочитал:

— «Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т.д., надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятность. Вреднее всего здесь было бы спешить. Вреднее всего было бы полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем...»

Поднял очки на лоб и посмотрел на меня, как бы спрашивая: все ли я понял, не следует ли повторить?

Что за человечище — Ленин! На самые трудные вопросы жизни находят люди ответ в его книгах. Источник мудрости. Лучший советчик! Друг!

— Это — последнее завещание Ленина, оставленное партии, народу, нам с тобой, Голота. Ни слова на веру, ни слова против совести!.. С этих позиций я написал письмо Серго. Совестно, что мы дорого строим свое настоящее и будущее. Совестно, что создатели мирового титана до сих пор живут в бараках, работают много, а едят пайковый, тяжелый, как глина, хлеб, плохо обуты, плохо одеты. Совестно, что мы не говорим всей правды о наших промахах. Совестно, что выдаем желаемое за действительность, чересчур похваляемся успехами, настоящими и мнимыми.

Гарбуз говорил о важных государственных делах, а смотрел на меня так пристально, так пытливо, будто речь шла только обо мне, о моей вере, о моей совести. Странно!

Он достал из ящика стола незапечатанный конверт.

— Прочти!

Письмо наркому, народному любимцу Серго!.. Ни единого слова о наших успехах. Только о недостатках твердит. Мне стало не по себе. Хочет или не хочет Гарбуз, но он покушается на авторитет замечательного командира всех наших строек, заводов, шахт. Разве нарком не знает, что делается в Магнитке? Разве там, где рубят большой лес, не летят щепки? Разве только одному Степану Ивановичу известны слова Ленина о совести и вере?

— Ну как? — спросил Гарбуз.

Что я могу сказать моему старому другу, моему крестному отцу?.. Наверное, я не так, как надо, понял его. Куда мне поспеть за ним! Я только вступил в партию, только-только начал приобщаться к большевизму, а он еще до революции был членом губернского подпольного комитета, руководил боевыми дружинами в Макеевке, Юзовке, поднимал на забастовку шахтеров, создавал Советскую власть в Донбассе, командовал в гражданскую войну бронепоездом «Донецкий пролетарий», а я был его приемышем, красноармейским сыном. Нет, тут и думать нечего: он не может ошибаться.

— Ну, как? — допытывается Гарбуз. — Что не нравится?

— Вроде все правильно, — говорю я неуверенно и смущенно улыбаюсь.

— А я думал, ты присоединишься к моим противникам.

— У вас есть противники?

— И немало. Даже и в горкоме: Быбочкин и Губарь. Пытался я вместе с ними ополчиться на наши беды — и остался в одиночестве. Не желают видеть бревна в собственном глазу. Принюхались к дурному аромату. Пришлось предупредить, что буду к наркому стучаться. И это не понравилось моим коллегам. Изо всех сил отговаривали. Дерзко, мол, с критиканских позиций наскакиваю на великую стройку пятилетки, на весь рабочий класс и на самого Серго, члена Политбюро. Назойливо, дескать, талдычу о том, что всем давно известно. «Притягиваю за уши» ленинские цитаты. В общем, пугали здорово.

— Не может быть! — говорю я, а сам чувствую, краснею. Стыдно мне стало. Невольно и я попал в компанию трусов. Большевики никогда не боялись говорить правды и не гневались на правду.

— Факт! — Гарбуз шумно хлопает ладонью по столу. — Кого пугают? Я не боялся против царя выступать, против всей Российской империи с ее жандармами, тюрьмами, виселицами. Почему же я должен бояться народного комиссара? Это мой долг — поделиться с ним мыслями.

Гарбуз долго еще метался по кабинету, гремел, возмущался...

Много прекрасных слов произнесено и написано людьми от Гомера до Ленина, Более чем достаточно, чтобы человечество поумнело. Если бы все мудрое, что мы слышим, что сами порой изрекаем, западало нам в душу! Коротка, недолговечна, а порой и дырява наша память.

Прямо из Березок я побежал к Ленке. Сидит она в своем железном кресле вольно, с опущенными руками, с расслабленными мускулами. Будто в парке культуры и отдыха. Праздничный рубиновый свет доменного светофора освещает ее. Этот сигнал зажигается, когда печь загружена шихтой, а скип не работает, поставлен на предохранительный тормоз.

Ленка вскочила, рванулась мне навстречу, обняла и сейчас же оттолкнула.

— Чего приплелся? Сидел бы дома, читал, писал...

Совсем не то говорят ее сияющие глаза.

Расчудесная ты деваха, Ленка! Ослепительно смеешься. Сверкаешь золотой головой! Смотрю и насмотреться не могу. Неужели она любит меня? Не верю своему счастью.

Часть 2

Глава первая

Одна за другой таяли звезды, светлело и алело небо, запели птицы, сначала вразброд, тихо, где-то под ковыльной горой, потом ближе, громко, хором.

Ленка натягивает на колени помятое платье, приглаживает взлохмаченные волосы, шепчет;

— Пора, Саня. Вставай!

Радость ты моя! Сколько дней и ночей смотрю на тебя и все никак не нагляжусь!

Я раскинул руки, схватил Ленку, прижал к себе.

— Не дурачься, Саня! Нема часу. Скоро ахнет гудок. Вставай, замурзанный, причупырысь!

Она сгребла с травы холодную крупную росу и, смеясь, освежила мне щеки, промыла глаза.

— Вот теперь другое дело. Засиял, как Иван-царевич! — Прохладные, душистые, будто натертые горной мятой, губы ее прикоснулись к моим губам.

Кончилась еще одна наша медовая ночь, одна из тысяч отведенных нам.

Я вскочил, затянул на последнюю дырку ремень, туго перехватил отощавший живот, чмокнул Ленку в щеку.

Попрощался, а не спешу уходить. Пусть она первая исчезнет.

Ленка осторожно переступает по травянистой мокрой круче. Аккуратно поставит ногу на землю, глянет на меня через плечо, вспыхнет и плывет дальше.

Там, где она проходит, трава становится изумрудно-зеленой.

Длинной-предлинной стала тропа, проложенная Ленкой на ковыльной целине горного склона. А я все еще стою, провожаю ее взглядом. Улыбаюсь, а на сердце немилосердная боль, тоска. Ни с того, ни с сего вспомнились страшные слова, признание Ленки: «Саня, я должна тебе сказать... Любила я одного человека, а он...» Чего не договорила? Обманул он ее? Унизил? Все хочу знать о любимой.