Я люблю - Александр Авдеенко

Александр Авдеенко

Я люблю

Роман

Снимок 1933 года.

Рекомендуя читателям «Юности» новую вещь Александра Авдеенко — вторую книгу его популярного романа «Я люблю», которая является совершенно самостоятельным, законченным произведением, я хочу привести три цитаты: одну из Добролюбова, другую из Плеханова и третью из Гейне.

Первая — из Добролюбова:

«Мерою достоинства писателя или отдельного произведения мы принимаем то, насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и народа».

Было знаменательно, что первая книга романа «Я люблю» молодого рабочего писателя родилась в горниле первых пятилеток.

Помню, какое большое впечатление произвел на меня этот взволнованный, горячий роман, и помню, как радовался ему его крестный отец М. Горький, который всегда считал, что о рабочем классе лучше всего напишет сам рабочий.

Вторая цитата — из Плеханова:

«Писатель является не только выразителем выдвинувшей его общественной среды, но и продуктом ее... он вносит с собой в литературу ее симпатии и антипатии, ее миросозерцание, привычки, мысли и даже язык».

В этом и заключалась причина громадного успеха романа «Я люблю» не только в нашей стране, но также и далеко за ее пределами: он был переведен почти на все европейские языки, выходил в США, Южной Америке, Китае, Японии...

Наконец, вот что говорит Гейне:

«Всякая книга должна иметь свой естественный рост, как дитя. Все наскоро, в течение недель написанные книги возбуждают во мне некоторое предубеждение относительно автора. Честная женщина не рожает своего ребенка до истечения девяти месяцев».

Вероятно, именно поэтому вторая книга романа написана уже в наши дни, то есть через тридцать лет после первой, хотя и начинается она с того же места, на каком кончилась первая книга «Я люблю». «Мне хочется обнять... весь мир!..» «...Молодое солнце встает над горою и обрушивает на меня и на землю жаркие потоки... Солнце Магнитки!.. Небо приблизилось, хоть рукой доставай».

Пожелаем же успеха новой книге Авдеенко, где, не меняя своей восторженной, приподнятой манеры тридцатых годов, автор рассматривает минувшие события первых пятилеток с новой исторической вышки, на которую его подняло время.

Книга вторая

Журнальный вариант

Часть 1

Глава первая

Молодое солнце встает над горою и обрушивает на меня и на землю жаркие потоки, тянет все живое за уши.

Солнце Магнитки!.. Двадцать пять мне, вымахал сколько положено, дальше вроде некуда тянуться, но я все еще расту. Бегу — и чувствую, как расту. Небо приблизилось, хоть рукой доставай. С каждой минутой, с каждым шагом наливаюсь силой.

Ну и утро! Ну и денек! Не было, наверное, такого со времен сотворения мира! Хорошо мне сейчас, но еще лучше будет в полдень, вечером, завтра, через год. Ни от кого и ни от чего не зависит моя радость. Ее источник в моих руках, в моей душе.

Пыль на дороге уже теплая. Она сочится сквозь жиденькую парусину моих потрепанных, на резиновой подошве скороходов, греет и щекочет ноги. Пороша Магнитки! Сизая поземка строительной бури. Крохи, оброненные землекопами, грабарями, экскаваторщиками с праздничного стола пятилетки.

Под гору, все под гору спускается моя рабочая тропа. От соцгорода до горячих путей Магнитки.

«Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир!» — воскликнул когда-то Архимед. Мы ни у кого не выпрашиваем эту точку, сами создаем ее. Главные свои сбережения вложили в Магнитку. Корабль за кораблем посылаем в чужие страны. Продаем пшеницу, сало, масло, меха, лес, лен. Покупаем домны, мартены, прокатные станы, рудообогатительные фабрики, воздуходувки. Бриллианты, царские собольи мантии, жемчуга, платину, золото, полотна Рубенса и Рембрандта, говорят, обмениваем на машины. Ничего! Настанет час, Рембрандт и Рубенс вернутся к победителям, а золото мы навсегда унизим за то зло, какое оно причиняло людям: построим из него общественные уборные.

Разрослась чуть ли не на сто квадратных километров наша мировая точка опоры — Магнитка. Домны — первая, вторая, третья, подпирают своими башнями уральское небо. Воздух над ними перекипает зноем. Нежно курятся контрольные свечи. Стоят колонны заводских дымов: жемчужные, шоколадные, белоснежные, грифельные. Радуга Магнитки! По железобетонному хребту эстакады грохочет вертушка, поезд, составленный из заморских самоопрокидывающихся хопперкаров. Вертится днем и ночью, в туман и в бурю: с рудой — в доменный, порожняком — на Магнит-гору. Многотрубная электростанция развернулась в мою сторону сотнями озаренных окон. Экскаватор «Марион» высоко взметнул свою стрелу, распорол небо. Оскалились, засияли зубья ковша. Ревут, поют, стучат, скрежещут гильотинные ножи, чудо-резаки, автоматические зубила, сверла, прессы, клепальные молотки.

Перепрыгиваю ров. Перескакиваю через кучу камней. Догоняю людской поток. Спецовки, пропахшие землей, маслом, железной окалиной, стружкой. Сбитые, пропыленные ботинки. Веревочные чуни. Черные резиновые калоши. Заскорузлые сапоги. Хорошо печатать шаг в рабочем строю. Левой, левой!.. Шагаем здесь, в Магнитке, а слышно в Африке и Азии, в Америке и Австралии. Сотрясается шар земной.

Левой, Донбасс! Левой, Кузбасс! Левой, Уралмаш, Хибиногорск, Березники, Соликамск, Комсомольск-на-Амуре, Ростсельмаш! Левой, тракторные и автомобильные! Левой, Запорожсталь!

Левой, левой, левой, пятилетка!..

Левой, левой, десятимиллионная армия горновых, слесарей, забойщиков, монтажников, сталеваров, вальцовщиков! Левой, первое поколение хозяев жизни!

Эй, вы, уолл-стритовские толстосумы, керзоновские облезлые львы, новоиспеченные канцлеры, бывшие ефрейторы, пилсудчина всякая, трепещите!

Рабочие люди! Красные люди! Гигантскую лестницу я преодолел вместе с вами, прежде чем попасть сюда, на «пуп рабочей земли», на горные хребты пятилетки, на подступы к бесклассовому обществу. Еще в прошлом веке Ленин предсказывал: «Человек будущего в России — рабочий». Я и есть тот самый человек.

Вот и мое рабочее место. Все железные дороги Магнитки, сотни километров, называются просто подъездными, а наш участок около домен — горячие пути. Тут порядка больше, чем везде. И народ ладный, с гордой осанкой кадровых рабочих. Не то что братья-сезонники. Платят нам полновесной монетой. Кормят по особым, горячим карточкам: добрая порция хорошо пропеченной чернушки, наваристый борщ, кусок солонины, каша перловая, а то и гречневая, компот. Редко выпадает постный день. Холодным металлургам и солонину дают с оглядкой, а нас, горячих, не обделяют. Землекопы вовсе не видят молока, а нам оно перепадает. И отпуск у нас не две и не три недели, как у других, а месячный. И на бесплатную путевку в санаторий имеем больше прав. Наш премиальный фонд никогда не оскудевает.

По дороге на свою Двадцатку забегаю в доменный, к Ленке. Еще четверть часа до первого утреннего гудка. Пятнадцать минут, девятьсот секунд— и все будут полны улыбок Лены, сияния ее глаз.

Вбегаю под железобетонную палубу высоченной эстакады, где прохладно и сумеречно. Отсюда хорошо видно стеклянную, залитую светом кабину машиниста. Стою и любуюсь, как работает Ленка. Прикасается она к рычагу, и громадина скип возникает из бункерной пропасти, с тяжелым гулом проносится по наклонному мосту, добирается до верхней своей точки, опрокидывается, ссыпает руду в загрузочный конус и пускается в обратный путь. Пустой падает в яму, с грузом летит на-гора.

Ленка сидит в своем железном кресле величественно, как на троне. Королева. Кажется, переборщил. Ну их, королев, подальше! Королева хороша только на шахматной доске. Работница! Своими руками новую жизнь строит.

Экстренное торможение! Стоп!

Невдалеке от меня, за колонной, что подпирает литейный двор, притаился неизвестный мне наблюдатель. Стоит и нахально смотрит на мою Ленку. Высокий, бравый, в синем заморском комбинезоне. Американец? Немчура? Новый прораб? Инженер из управления? Командированный москвич? Кто бы ты ни был, а мне определенно не нравишься. Чистюля! Наверно, целый вечер мазюкал, сдабривал зубным порошком свою обувку.

По всему видно, недавно появился в Магнитке. Не прокален степным солнцем. Не выдублен буранными ветрами. Могу предсказать его судьбу: скоро вспорхнет, улетит. Немало таких перебывало у нас. Не приживается на нашей земле чертополох и перекати-поле.

Есть у него еще одна примета. На переносице глубокая, хоть карандашом закладывай, впадина.

А что если я трахну его по этой отметине?

Опускаю голову, разжимаю кулаки, бормочу:

— Красное, белое, синее, желтое!..

Может, этот красавчик таращит свои глаза на Ленку просто так. Может, он не летун, а полноценный ударник, ничуть не хуже меня. Нельзя судить о человеке по ярлыку, тобой же наклеенному.