Я люблю - Александр Авдеенко

— Две матери у Алешки: одна породила и богу душу отдала, а другая вынянчила и выкохала. Вот и считай, яка мамка ему ближе, роднее. И Аську не я рожала. Ну чего ж ты стоишь, як пень-колода? Поворачивай, иди! Гостем будешь.

— Спасибо. К Алеше приходил. Передайте ему. До свидания!

Хочу, уйти, но тетя Маша стоит в калитке и не собирается уступать дорогу.

— С тобой здороваются, а ты прощаешься. Нехорошо!

— Тащи его сюда, маманя, — насмешливо советует Ася. — Хватит ему на воле разгуливать. Аркан по его холке давно скучает.

Накинула ситцевое платье прямо на мокрое тело и, развевая сырой гривой, подбежала к нам. Тетя Маша махнула на балабошку рукой.

— Не вмешивайся, сама управлюсь. — Обнимает меня, разворачивает на сто восемьдесят, лицом во двор. — Иди, Саня, не упирайся.

— Не могу, Марья Игнатьевна. Тороплюсь.

— Иди! Теперь я не страшная. Добрая и смирная. Як же не раздобреть, глядя на тебя? Герой с небес спустился на грешную землю и нами, никудышными, не побрезговал. Большое-пребольшое тебе спасибо.

Старая погудка на новый лад. Подпевает Тарасу, Кваше, Гавриле. Ладно! Не обижаюсь. Какой спрос с тихопомешанной!

— Так ты, значит, с Алешей подружился? Добре! Давно пора вам по-братски жить. С одного ребра вы сделаны.

— Ну, а ваш братик как поживает, Мария Игнатьевна?

— Появился и пропал. Ничего, не горюю! Он замену себе оставил. Сказал, что ты займешь его место. Не откажешься?

Пусть сумасбродничает. Ничем она уже не удивит и не испугает. Улыбаюсь. Киваю.

— Вот и хорошо. Договорились! Здравствуй, братик! Всю жизнь шукаю тебя, родненький!

И она обнимает меня, целует, будто и в самом деле только что встретилась с братом после долгой разлуки.

Ася стоит посреди двора, расчесывает деревянной гребенкой свои волосы и во все глаза смотрит на мачеху и на меня. Удивляется. До сих пор не привыкла к малахольной бабе. Пора мне все-таки удирать. Бог с ними, с сумасбродными!

Марья Игнатьевна не удерживает. Посторонилась, пропустила на улицу.

Ася что-то кричит мне вслед, но я не оглядываюсь.

Повечерело. Зажигались огни на строительной площадке и в действующих цехах. Потянуло прохладой. Сильнее стали слышны голоса кургузых локомотивов, бегающих по спиралям Магнит-горы. Гудела воздуходувка, как майский жук, увеличенный в миллиард раз. Красноватым дымком курились контрольные свечи домен.

Засмотрелся я на вечернюю Магнитку, разогрел себя быстрой ходьбой, но голову не остудил. Думаю и думаю. И как только я расскажу Лене о том, что случилось во дворе Атаманычевых? Особенно о бесстыжей Асе. Лучше не рассказывать. Сколько уже тайн накопилось у меня!..

И в доме Гарбуза ожидал меня сюрприз. Степан Иванович, только я открыл дверь, налетел на меня:

— Что ты наделал, барбос? Размахался!.. Твой дед на хозяина руку поднимал, а ты — на своего брата!.. Ничегошеньки ты, оказывается, не понял. Даже Ленина. Бессовестный!

— Выслушайте, Степан Иванович!

— Оправдывайся там, где провинился, бессовестный!

Он выталкивает меня на улицу, а я упираюсь.

Не ждал я такой выходки от Степана Ивановича, несогласен с ним. Говорю:

— И дед Никанор поднял бы руку на Тараса. И я имею право дать ему по зубам. Ненавижу захребетников. Читаешь «Правду»? Летуны и лодыри загнали Донбасс в прорыв! Разгильдяи опозорили черную металлургию! Подкулачники саботируют хлебозаготовки!

— Вот какая высокоидейная подкладка у твоего рукоприкладства! Кто зарядил тебя, Саня?

— Сам понимаю! Рабочий я человек, коммунист, совесть имею. Да не какую-нибудь, не бесцветную, а красную. А вы? Забыли, что писали наркому?

Он с печальным изумлением вглядывается в меня, а я скороговоркой выкладываю все, что обмозговал после разговора с Ваней. Не ударяем по разгильдяям — вот и в прорыв попадаем. Их много, а нас, ударников, мало. Никита Изотов — краса и гордость нашей эпохи, а мы не роимся вокруг него, не размножаемся. Не во всю силу вкалываем. Стыдимся блеснуть трудовой доблестью. Зависти боимся, насмешек. Вылетим в трубу, если будем потакать разнокалиберным тарасам, извиняться перед ними за свои тумаки и подзатыльники. И пятилетку съедим с потрохами, если не научимся собирать урожай без потерь, добывать уголь и варить сталь без прорывов.

Не понял меня Степан Иванович. Столкнул с крылечка, захлопнул дверь. Такое письмо написал Серго — и не понял. Ладно, не на целый век рассорились. Дойдет до него моя правота.

Глава пятая

Ну и денек выпал на мою долю! Вернулся на Пионерскую еле живой и завалился спать. И во сне чувствовал, как ныла душа. Проснулся оттого, что стало жарко и тесно в моем продавленном ложе. Протираю глаза и соображаю, что произошло.

Рядом со мной кто-то тихонько дышит. Кто же еще, как не Лена! Примчалась! Сняла с души камень. Вот так всегда. Стоит ей прикоснуться ко мне, взглянуть ласково, сказать что-нибудь, и я сразу веселею. Тихонько прикасаюсь губами к ее губам, горячим и влажным.

Удивительно! Живут люди в разных концах земли, не знают о существовании друг друга, ни единой ниточкой не связаны. Но вот встретились, полюбили и срослись. Не при нас это началось и не после нас кончится. Человек рождается для любви. Для любви живет. Через страдания и надежды, через труд и борьбу — к любви!

Сказать ей все это или не сказать? Не надо. Все знает.

Все ли? А мое столкновение с Алешей, Тарасом, Гаврилой? И то, что было с Асей, с Марьей Игнатьевной? И последний разговор с Гарбузом?

Тесна моя койка для двоих.

Я перетащил Ленку вместе с тюфяком и подушкой на пол. Вот где приволье, как на траве-муравушке.

— Постой! — Ленка хохочет. — Давай поужинаем. Притащила я шмат сала. У казаков на старинную шаль выменяли.

— Спасибо, кормилица!

— Не меня благодари, а мачеху. Не позволила идти к коханому с пустыми руками. Возьми, говорит, харч, накорми моим приданым своего бугая.

— Так и сказала? Ну и ведьма!

— А за что ей любить тебя? Она всех мужиков обманщиками считает. Одному Богатырю верит.

— Несчастная баба!

Вибрирует оконное стекло и чашечка будильника. Жужжат обеспокоенные мухи. Гудок!.. Люди спешат на работу, а я с милой прохлаждаюсь.

Окно раскрыто в теплую ночь. Небо густо забрызгано звездами. Каждая хочет упасть на землю и не падает. Посреди звезд катится белая, свежеоткованная лунная лепешка.

Сидим с Ленкой на подоконнике, ужинаем и смотрим на расцвеченную Магнитную землю. Огни, огни, огни. Вон там, где громадное зарево, домны. И коксовые печи выдают свой огненный пирог — сквозь тучу пепельно-желтого дыма просвечивает пламя. Справа от озера великан-сеятель вкривь и вкось наугад сыпанул добрую жменю светлячков — целый миллион. Это мартены, прокатные, блюминг, чугунолитейный и прочие, прочие.

Смотрю на все на это и чувствую себя на вершине жизни. Отсюда, с высот моей всемогущей юности, вижу весь мир, его прошлое, настоящее и будущее. Все мне подвластно. Все могу сделать, на что способны люди. Безгранично уважаю себя. Мечтаю безбрежно. Как в песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Ленка отошла от окна, положила на обшарпанный стол недоеденный кусок, взглянула на меня.

— Ну, Саня, рассказывай, что у тебя нового.

Она еще страдает, чего-то боится, а я уже забыл все свои дневные приключения. Только Ленкой любуюсь.

— У меня всегда одна новость — ты!

Хороша она в лунном свете в своем коротеньком платьице, с узкими полосками материи на плечах. Тонкая шея белеет, как ствол березки. Почему я не поэт? Ладно, она и чужими стихами не побрезгует.

— «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты. Как мимолетное виденье. Как гений чистой красоты...»

— Дальше! — просит Ленка.

— Дальше не про нас с тобой.

Она громко рассмеялась. Забыла, что может всполошить соседей. Спохватилась. Прикрыла рот ладошкой.

Я осторожно подхожу к мимолетному виденью. Гляжу и наглядеться не могу.

— Не смотри на меня так, Саня, сглазишь!

— До чего же ты красивая, Ленка!

— Не выдумывай! Самая обыкновенная.

— Красивее всех! Не было еще таких! И не будет!

Она поцеловала меня в губы, потом чмокнула в глаза, в один, другой.

— Всегда так смотри, всегда так говори!

Коротки летние зауральские ночи. Засерело. Луна налилась багровой ржавчиной, упала с высоты и разрубила своим каленым ребром горный хребет. Выцветали заводские огни. Повеяло росным утренником.

Там, за хребтом, ночи, зори, туманные рассветы, а у нас начался трудовой день, тысяча сто сорок восьмой со дня рождения Магнитки.

Ленка причесывается перед осколком моего зеркала. Пристально вглядывается в свое побледневшее, с запавшими глазами личико. Сдвигает брови. Облизывает выпитые губы. Не бойся! Все равно красивая!

Она чисто женским делом занята, а я — мужским. Просматриваю газеты и тоже хмурюсь. Всерьез, не так, как Ленка. Страшен потусторонний заграничный мир.

«Геббельс и Штрассер во время парада германских фашистов повторили свои угрозы кровавого террора: «Скоро каждый, кто станет даже мысленно приветствовать Москву, будет повешен».