Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К чему было дерзко запрашивать свидетельство будущего маршала Франции, ведь ты прекрасно знал, что не получал от него никаких приказов?
* * *
В декабре 1942-го твое подразделение Легиона «Триколор» после четырех месяцев учений в казарме королевы в Версале послали в Крушину, это в Польше. В Польше? Но что, боже правый, тебе было там делать? Там, где сотнями тысяч истребляли евреев? Французская полиция не задавала тебе этого вопроса. Когда тебя допрашивали первый раз, фабрике смерти в Аушвице оставалось работать еще целых два месяца. Уничтожение европейских евреев никому пока не инкриминировалось. Ни в прокуренном лилльском полицейском участке, ни в жандармериях и кабинетах следователей еврейский вопрос на повестке дня еще не стоял. Это на процессе Барби при слове «Польша» меня передернуло.
Но ты-то, ты что там делал, скажи?
Помнишь предсмертное сообщение, которое ты наговорил мне на автоответчик? О твоих товарищах по Waffen-SS, погибших «в разных местах – на полях Украины, России»? Помнишь, как плачущим, дрожащим голосом вспоминал, что было «в Берлине, в последние дни»? Помнишь свои трагические слова: «Это было ужасно… Ужасно… И я ни о чем не жалею… Вот так… Ни о чем…» В ту ночь ты говорил, что видишь их всех. И потом, помнишь, снова говорил мне то же самое за кружкой пива? Теперь и я наконец-то увидел твоих друзей. Все они тут, их имена напечатаны на скверной бумаге, в приложении к одним из твоих показаний. Пьер Клемантен, Марсель Тевено, Эме Крепе, Мариус Бонсанбьен убиты там русской зимой или приговорены к смерти здесь после Освобождения. «Вижу их всех». Но где ты видишь их, папа? Они-то и вправду отправились воевать на русской фронт.
На этом главном поле битвы, о котором ты мне когда-то рассказывал, они сражались без тебя. Тебя не было с ними в Смоленске, в брянских лесах, не в тебя летели гранаты на Березине. Ты видел всех их со спины. Когда они шли умирать. Никто во французской полиции не спросил тебя, как получилось, что ты не пошел вместе с ними на фронт, а преспокойно вернулся в Версаль, как записали за тобой дознаватели? Вот твои показания:
«Через три дня после прибытия в Польшу я отказался присягать Гитлеру».
Это ты втюхиваешь полицейским. Мелкий изменник, нанявшийся бороться с большевизмом, не желает воевать в России? Больше того – отказывается клясться в верности фюреру, в то время как уже попирает своими армейскими ботинками польскую землю? Молоденький петушок двадцати двух лет от роду ерепенится перед немецким орлом, – нет, дескать, затея-то оказалась никудышной? И вообще я болен. Хочу домой, в Луару, к бабушке.
«Я добился, чтобы меня отправили на родину», – говоришь ты полицейским дознавателям, а они записывают, не поперхнувшись.
«Его направили в Польшу, а потом ввиду болезни отослали обратно в Версаль, – автоматически пишет руководитель службы безопасности Лилльского региона. Ему важно одно: вражеский приспешник вернулся во Францию. А чем он занимался за ее пределами, его не волнует.
«Я был списан в запас по болезни и получил приказ отправляться в Лион и ждать повестку в Германию».
Итак, ты стал временной перемещенной рабочей силой рейха и двинулся через всю искалеченную Европу в обратную сторону ждать, чтобы оккупанты нашли тебе другое применение. Дезертировав из французской армии и не подчинившись приказам немецкого командования, ты гуляешь себе по улицам родного города, ездишь в Луару навестить бабушку, сидишь на террасах кафе в Сент-Этьене, и тут тебя посылают в Эмден, порт на севере Германии, работать на тамошнем заводе. В феврале 43-го ты едешь туда на поезде, этаким туристом в военное время. Из беглого солдата снова превратившись в молодого рабочего, который изготавливает детали для вражеских подлодок. Про это ты мне сам рассказывал. И снова ты проделываешь тот же фокус, что прежде с Латтром и Гитлером, – ссылаешься на недомогание. Не знаю, что за хворь преследовала тебя с самого детства, если не считать железки, помешавшей тебе стать героем. У меня есть твоя фотография, сделанная годом раньше в Сент-Этьене, в больнице Бельвю. Ты на ней с забинтованной шеей. Вряд ли что-то серьезное. Ты держишься за плечо другого парня, а третий опирается на трость.
Однако на сей раз ты не осилил работу на конвейере. «Непригоден» – постановили немецкие наниматели. Тебя сочли ленивым и нерасторопным. Французским следователям ты клялся, что нарочно работал плохо. Слова «саботаж» не произносил, но чувствовалось, что оно вертится у тебя на языке. Так-то. Сначала ты якобы отказался присягнуть рейхсканцлеру, а потом портил детали и сбивал ритм военного производства. Как же тебя наказали? Никак. Мало того, еще и наградили.
«Меня отправили во Францию с правом недельного отпуска и бумагой, с которой я должен был явиться в Организацию Тодта по адресу: Елисейские Поля, 33».
Представляю себе: ты говоришь без умолку, полицейские записывают. И сорок три года спустя здесь, в гостинице, ощутил, как в допросной повисла неловкая пауза. Организация Тодта? Военное и гражданское инженерно-строительное учреждение Третьего рейха, приданное Министерству вооружения и боеприпасов? Строители Атлантического вала?[19] Представляю, как комиссар поднял глаза от листа бумаги и быстро глянул на тебя. Тодт? Что делать этому мальчишке среди его сотрудников – инженеров, архитекторов и технических советников нацистской Германии?
Прочтя твое уголовное дело, я завел себе особую черную тетрадь. И в ней записал: «Слишком много сумятицы. Слишком много дат и имен. Слишком много болезней. Слишком много неправдоподобных поворотов». Ален, историк, рассказал мне, что после роспуска Легиона «Триколор» его бойцам дали право
