Респубика ученых - Арно Шмидт

Ага!: В дверь легонько стукнули — всего один раз. Кто бы это? — : Я подошел к двери и открыл ее: затянутая в соломенно-желтый шелк индианка! (Маленькая и изящная, желтовато-коричневая; с пишущей машинкой.) Я галантно взял у нее ее ношу; взгромоздил ее на круглый столик в углу./ Сначала для проформы в сугубо деловом тоне:

«Да; и почтовые марки тоже», подтвердила она; вытащила целый комплект на сотню экземпляров; вручила мне со вкусом изготовленный альбомчик с полным набором марок (на которых были изображены все строения острова) со словами: «По поручению». (Загадочный способ выражаться. И весьма ловкий: от любопытства просто разрываешься! По чьему поручению могла эта девушка-лотос преподносить такие подарки? Брамы или главного почтамта?). /Колющая пустота взгляда. И снова опустила глаза, наклонив угольно-черную головку, расчесанную на прямой пробор, над клавишами машинки. («Ну, что скажете, досточтимая госпожа Совесть?!» Но та лишь сделала большие глаза и смущенно замолчала.) / Теперь продиктуем побыстрее адреса досточтимых родных и знакомых; текст везде один и тот же, стереотипный: «Привет: Чарльз Генри. / Привет: Чарльз Генри». / Две вязанки пальчиков-хворостинок, очищенных от коры; на конце каждой хворостинки висела широкая алая капля. В качестве хорошо проверенного перехода к дальнейшему я продиктовал этому диковинному созданию, новоявленному седьмому чуду света, текст с новой страницы: «Бледная лилия означает боязнь; лимонное дерево — невозможность; фиалка — напрасные надежды —: а ты — роза!»[125] —:? — Она подняла голову; посмотрела на меня еще раз оценивающим взглядом; м-м; и улыбнулась (хотя и устало); слегка задумалась. И кивнула: Да.

В бюстгальтере (на внутренней стороне верхнего края) мешочек для хранения сухих благовонных трав: она стояла, по щиколотки утопая в винно-красной луже ковра. /Я уже лежал в постели./Тихо шелестя нежными грязными ногами, она подбежала ко мне, словно ступая по траве: из рук моих для нее был сплетен пояс. Из уст — брошка, которой я многократно украсил ей грудь.

Надо мной: удлиненным облачком реял ее лоб./ (Над моим плечом заупрямившейся кобылкой выплясывало красное пятно луны.) -

Пауза. / У нее под ложечкой заурчало — звук был нежным и тонким: она съела слишком много саттападавитихарены: слово звучало чуждо, напоминая гандхару, в нем было что-то от мягких стеблей, муссонных салатов, плавания в Индию вниз по течению, путешествия Искандера, «саттападавитихарена»: отлично![126] / Голос, несколько охрипший от ночной сырости; целая охапка любовных ласк, перемешавшихся в полном беспорядке. / (Но не ошиблась ли эта Салджа? Массируя меня столь щекотливым способом?: Утверждали же отцы церкви, что верхнюю часть человеческого тела сотворил Бог, а нижнюю — Сатана: коллективная работа; совместное производство. / Что ж, прольем несколько капель во славу Сатаны.)

Она смыла мой пот с мешочков своих грудей: ее тело, этот будущий труп, прикрывало ее, словно покровный листок — почку (как хорошо, что мы не знаем в точности, сколько скуки и отвращения мы внушаем женщинам.[127] / Я молча поцеловал ее; и она вышла, держа машинку под мышкой.

Стоя обнаженным перед зеркалом: кому я обязан своим исключительным журналистским везением, тем, что я попал сюда?[128] Человеку, практически абсолютно мне чужому!: встреть я этого парня на улице, я бы его не узнал! (как, впрочем, и мой отец). / Я оглядел с головы до ног свое уже засыпающее тело: расхаживает оно по белу свету, мне на муки. / (Выбросить это из головы — и снова размышлять о том же).

Луна так ярко освещала мои ступни, что я поджал ноги. / А ну-ка, ухлопаем залетевшего комара глазом: ударом века. Я это частенько проделываю. (Не я создал этот мир! И пусть только кто-то попробует когда-нибудь «привлечь меня к ответственности», ох и врежу же я ему! (Если, разумеется, он обладает на это необходимой «властью», он, несмотря ни на что, сможет это сделать; но I'll give him a piece of my mind!)).[129] К слабому, едва заметному подрагиванию «земли» здесь привыкаешь очень быстро; сначала у меня было ощущение, будто у меня постоянно немеют ноги. / В окне недвижная луна; красное пятно уже почти подобралось к краю затененной части: если бы, лет эдак 50 назад, молодой человек мечтал об устах своих «обожаемых» возлюбленных, то в том случае, если бы слово «возлюбленные» употреблялось во множественном числе, он оставался бы безупречен; ну, а уж коли речь шла бы о «возлюбленной» в единственном числе, то это была бы чистой воды «порнография»: какое счастье, что эти изолгавшиеся, чопорные европейцы сгинули без следа! «Колыбель культуры?», как ее постоянно обзывали?: Ваше здоровье! (А когда человек становится взрослым, ему уже не нужна колыбель: это только сегодня вечером сказал Наполеон: тоже великий человек! /:Спокойной ночи.)

(И колючие поцелуи верблюжьего одеяла: эх, начаться бы сейчас следующей войне![130]. -. -. -

(Подъем!: вслепую ощупывать набитую всякой всячиной комнату; ноги сами помогали найти дорогу; вздохнуть поглубже… Та-а-а-к. (Мне уже снился сон, будто я иду в клозет и всякий раз, когда нажимаю на рычаги,[131] мне мешают: и всякий раз в самый последний момент.) И снова эти пестроклетчатые иди-инди-индианки!..).

Прозрачный танец занавесей; остаток луны стал белым как мел: Каждое утро посредством химикалий, воды и мыла превращаешься из обросшего щетиной лохматого, жирного тролля в гладко причесанное, прилизанное, трезво-холодное мыслящее существо. / И сразу же вниз — я не могу терять ни секунды — в столовую. —:

Там уже сидел мой Инглфилд, с зубочисткой и стаканчиком виски с содовой, поджидая меня.

И он начал рассказывать, дыша на меня своим прокопченным ртом: О несравненной «Старборд кроникл» — он принес мне утренний выпуск: выходившая по ту сторону, тоже дважды в день, «Левая правда» не шла с ней ни в какое сравнение! / Я тем временем пожирал лукулловский завтрак: крабы в желе; салат с копченой сельдью и маринадами; я всегда любил рыбные блюда, никогда не был их «врагом» (тут меня снова охватывает замешательство: можно ли быть «другом» того, что поглощаешь? Как все-таки неточен, расплывчат и неопределенен наш язык!). — После этого еще ливерная колбаса со швейцарским сыром. Сок черной смородины. Яичница из шести яиц с запеченным в ней куском мягкого сливочного сыра. Один бифштекс. (А там пошел еще «крестьянский завтрак»: макароны и жареный картофель вперемешку; туда добавлены маленькие кусочки поджаренных почек, яичный белок в виде длинных нитей и несколько сортов тертого сыра.) / Он невозмутимо смотрел на меня: есть же люди, способные проглотить редьку, не думая при этом об Андреасе Харткнопфе.[132]

«Островная полиция?»: он употребил это выражение, и я поинтересовался, как обстоит дело с ней. / Трудная задача — обуздать напившихся писателей! «Тот, кто по ночам выбивает стекла и часто скандалит, должен быть удален с острова». (Однако в высшей степени здравые предписания: за оплеуху расплачиваться оплеухой. А поскольку полицейские в большинстве своем были двухметрового роста, тогда как средний рост поэтов составлял 1 метр 65 см., такой порядок был весьма поучителен для непристойно себя ведущих художников слова: ведь, в конце концов, они приехали сюда для того, чтобы работать, а не для того, чтобы разыгрывать из себя Великих Людей: «Совершенно верно. Мистер Инглфилд».

Однако его слова были явно далеки от объективности, о делах, творящихся на левом борту, говорить с Инглфилдом нечего было и думать! (как будто мало того, что за пределами острова государства враждуют друг с другом: неужели это должно происходить и здесь?!) Я хладнокровно прервал его; предъявил ему свой список:

«Я хотел бы еще посетить мастерскую художника Мерсье.» — Он с готовностью кивнул, выпятил нижнюю губу; это Вы сможете в любом случае. / «А потом заехать к Бобу Синглтону». (Скандально известному прозаику и вольнодумцу. И тут Инглфилдом на глазах овладел испуг: нет, ему сначала необходимо обговорить это по телефону! «Большой человек, without doubt.[133] Но вот уже который год никого к себе на порог не пускает; объясняя это все одним и тем же: пишет, дескать, новый небольшой роман. — «I’ll try».[134] Ну, и, наконец, к Хэмфри Сенеке Гротсворту. Но он с сомнением покрутил головой: «Я думаю, он еще спит. — Убежден в этом на сто процентов.»: «Спит?» (произнес я в недоумении). (Что за смехотворная причина для отказа!: Если он спит в десять часов утра, попробуем навестить его в одиннадцать!): «Но ведь когда-нибудь должен же он проснуться!». — «I hope so»,[135] твердо отчеканило непоколебимое создание, возвышавшееся предо мной. («А может, еще и нет», так, кажется, пробормотал он вослед? Davus sum, non Odipus!.[136]