Буревестник - Петру Думитриу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Смотрите, ребята: он самый и есть! — кричал Емельян, сдвигая на затылок смятый картуз и показывая толстой, заскорузлой рукой на парня, про которого Спиру Василиу думал, что он стоит, но который в эту минуту поднялся с табуретки и вырос еще на полметра.
Парню было на вид лет двадцать. Он был необыкновенно высок ростом, плечист и хорош собой. Крупные, длинные руки его неуклюже двигались; в прозрачных, как вода, глазах светилась кротость; румяное, загорелое лицо и вьющиеся волосы делали его похожим на двенадцатилетнего подростка, неожиданно вытянувшегося на целую голову выше всех бывших тут взрослых рыбаков. Вся эта буйная компания сидела, облокотившись на столы и сложив на пол, рядом с собой, сундучки, котомки и прочие пожитки, через которые хозяину каждый раз приходилось шагать, поднимая ноги, как журавлю, чтобы не споткнуться и не упасть.
— Он самый! — кричал Емельян. — А ну-ка, Косма, рассказывай, как было дело!
Великан, видимо, мучился, стараясь что-то сказать, но не произнес ни одного звука.
— А нет, так я вам расскажу! — не унимался Емельян. — Возвращались мы с поля: я с бабой да меньшой мой. Прыгнул я, по своей надобности, с телеги и за куст. Вышел и бегу — своих догоняю. Вдруг вижу — стоит кто-то, невысокий, у самой дороги. Подбегаю — оказывается вовсе никто не стоит, а этот вот самый сидит и ноги в канаву свесил… Погодите, черти, чему обрадовались? На коленях у него — новые брюки; сидит он, значит, и на них смотрит. Верно, Косма?
— Верно, — подтвердил парень.
— Да перестаньте вы ржать-то, а то забуду… Ишь как вас развезло! Нализались и раскисли, как бабы! Ну, слушайте, что ли! Подхожу я к нему: — «Что, — говорю, — ты тут делаешь?» Он смотрит на меня, а сам смеется. «Чего смеешься, — говорю, — что у меня, сажей, что ли, морда вымазана?» — «Не над тобой, — отвечает, — смеюсь». — «А над кем же?» — «Ни над кем, — говорит, — так, сам по себе смеюсь». Посмотрел я на него и думаю себе: «Тикай отсюда, Емельян, подобру-поздорову, парень-то этот, кажется, в рассудке помешался». А он, знай, смеется — да как! — словно железо зубами перегрызть хочет, упаси боже от такого смеха… Однако я не ушел: «Парень молодой, думаю, может, тоска его одолела или, бог его ведает, горе у него на душе какое!» — «Эй, — говорю опять, — чего смеешься?» — «Я, — отвечает, — и сам не знаю — уж больно мне на людей смешно». — «Как, — спрашиваю, — на людей?» — «Да так, — говорит, — дядя — не знаю как тебя величать…» — «Емельяном». Тут, вижу, уперся он локтями в землю да как захохочет, как затрясется. И заметьте, не так, как раньше, — веселее, прямо пропадает парень, слезы по щекам от смеха текут…»
В корчме настало молчание. Никто не замечал Василиу. Повернув головы в сторону Емельяна, рыбаки с напряженным вниманием смотрели на Емельяна и на молодого великана, предчувствуя, что после такого вступления непременно последует что-нибудь особенно занимательное.
— «Говори, — осерчал я, — чего смеешься?» — продолжал рассказчик. — «Видишь, — отвечает, — дядя Емельян, брюки?» — «Вижу, — говорю, — как не видеть. Новые они у тебя, городские». — «Хороши, — говорит, — новые, когда им двенадцать лет», — «Как, — удивляюсь, двенадцать лет?» — «А вот так, — говорит, — ровно двенадцать. Я у одного хозяина двенадцать лет в работниках жил — поступил восьмилетним мальцом, а уволился вчера: итого двенадцать годов. Прихожу я к нему вчера и говорю: — «Так и так, дядя Ефтихий, мне ремеслу учиться надо, дай мне расчет». — «Какой, — говорит, — расчет? Нешто я тебя не кормил, не растил?» — «Брось, — говорю, — это. На тебя полагался я, без портков, в одной рубахе, я у тебя ходил — за скотиной по болоту, где змеи живут; яйца чернушечьи из камыша таскал, зелененькие такие, полагаясь на вашу заботу, — и ел. На тебя надеялся…» Хозяин мой тут сразу поскучнел: «Эх, — говорит, — ну и народ нынче пошел, никакой от него благодарности не видишь. Ты, Косма, денег хочешь? На, получай и ступай себе с богом». Дал он парню денег; тому, после болота-то, много показалось. Снял шапку, спасибо сказал и пошел. Приходит в город, хочет одежи купить. Ну ему на пару брюк и хватило… Вот они, брюки эти самые, смотрите, ребята!
С этими словами Емельян извлек из-под стола брюки и поднял их для всеобщего обозрения. Раздался дружный хохот. Рыбаки повскакали со своих мест, толкаясь и опрокидывая табуретки. Каждому хотелось посмотреть и пощупать знаменитые брюки, за которые Косма проработал двенадцать лет. Парень при этом спокойно улыбался, а Ермолай плакал навзрыд, изо всех сил колотя себя кулаком в богатырскую грудь.
— Разве можно, братцы! Идемте, возьмем этого самого Евтихия за горло! Пускай он с ним до последнего гроша рассчитается. Пускай все, что следует, отдаст, а то я его, сукина сына, так измордую, что он своих не узнает!
— Стой, вояка, — сказал Емельян. — Я уж о нем позаботился — сводил его куда следует и что нужно сделал… Хозяин ему заплатит, не беспокойся… А ты, Косма, пока что со мной побудь — ремеслу я тебя выучу, да такому, при котором ни хозяев-кулаков больше нету, ни батраков. Норму выполнил? — Хорошо. Перевыполнил? — Еще лучше. Распрекрасная жизнь. Пять дней дома живешь, потом в море на отдых выходишь. День рыбу половишь и сидишь. Потом опять снасть расставишь и сидишь. Рыбу на пароход — «мамаше» — отвезешь и опять отдыхаешь. Потом опять на промысел выйдешь и опять сидишь. Осмотришь за шесть или восемь часов мили четыре крючковой снасти и снова сидишь. Сидишь все время, так что и спать некогда. А когда отдохнешь как следует, опять тебя на пять дней на сушу отсылают. Надоест тебе суша, что на месте стоит, под ногами не ходит — опять в море выйдешь на месяц и опять сидишь.
Рыбаки давились от смеха. Ермолай громко икал и, шатаясь, тянул к себе за пояс Косму.
— Сидишь, стало быть, на банке. Понятно? — старательно и серьезно объяснял он парню. — Не стоя ведь в лодке-то действуешь.
Но он не мог долго выдержать серьезного тона и разразился оглушительным хохотом, от которого в маленьких окнах задрожали стекла. Он не переставая тянул Косму за ремень и вот-вот, казалось, готов был тряхнуть его, как тряпичную куклу, но парень был так высок и тяжел, что вовсе не двигался с места.
— Я работы не боюсь… — бормотал он, улыбаясь.
Василиу, позабывший было, зачем он сюда пришел, очнулся и громким голосом сказал:
— Идите, товарищи, вас во флотилии дожидаются. «Мамаша» и сейнеры сейчас уходят, а вы тут прохлаждаетесь… Поднимайтесь!
— А это еще кто такой? — раздался чей-то злобный голос.
Остальные смолкли и, обернувшись, удивленно посмотрели на Василиу.
— Вот и барин подоспел, — повторил тот же голос, тем же насмешливым, злобным тоном.
Спиру Василиу сразу узнал говорившего: это был Симион Данилов, известный ему как исправный рыбак. Симион сидел в углу, нахмурившись, и молчал. Он много выпил и даже заплатил за других, когда увидел, что у них кончаются деньги. Угощать ему пришлось и Емельяна Романова, и Ермолая Попова, и Фому Афанасьева. Пил он молча и только еще более мрачнел от водки. Он сильно недолюбливал этих даниловских босяков, которые еще так недавно ломали шапки перед всесильным Евтеем. Не пользовался его расположением и человек, который пришел за ними в корчму и уже начал приказывать им и, в частности, ему, Симиону, что нужно делать и куда идти. Симион вообще ненавидел людей и весь свет, потому что он жаждал когда-то любви, но та, которую он так страстно любил, так и не ответила ему взаимностью. Это мучило его, отравляло ему существование, как постепенно развивающаяся болезнь, которая медленно, но верно подтачивает организм, пока обессиленный, обезволенный человек наконец не угаснет. Он неясно, но все же сознавал, что его ничто не спасет и мстил за это другим, всему свету. «Будь я огнем, — думал он иногда, — я бы сжег весь свет. Будь я водой — затопил бы…»
— Вот и барин подоспел… — повторил он с наглой улыбкой.
Емельян поднялся и подошел к Василиу.
— Присаживайтесь к нам, товарищ Василиу, — сказал он, пододвигая ему табурет.
Потом налил стопку и чокнулся:
— Выпейте стаканчик, товарищ Василиу, не побрезгуйте. Мы — рабочие, не бог весть какие господа, а все-таки, может, не откажете. Так-то вот: будьте здоровы!.. Правда крепкая? Мы к этому привычные. Работа тяжелая, постоянно на ветру, в море… натерпишься, не то, что ваш брат, в городе…
Рыбаки обступили их тесным кольцом. Спиру Василиу, который выпил и подавился огненной жидкостью, кашлял, чуть не плача.
— Выпьем, побалакаем, как товарищи и друзья… — продолжал Емельян Романов, с веселым холодным блеском в маленьких голубых глазках. — Может, расскажете, почему нам до сих пор не выдали штормовых фонарей для лодок…
В корчме сразу все стихло. Спиру Василиу вздрогнул и посмотрел вокруг. Раскрасневшиеся бородатые и бритые лица окружили его со всех сторон, возбужденно блестевшие глаза смотрели на него в упор. Ему стало не по себе от этих устремленных на него взглядов.