Буревестник - Петру Думитриу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С самого 1944 года он только и делал, что учил уму-разуму командный состав. Коммунисты, глядя на него, думали: «Парень — что надо! — работяга, бунтарь, ненавидит буржуев, чего еще?» Они ошибались, принимая за революционность то, что на самом деле было оскорбленной гордостью, тщеславием и врожденным стремлением к тиранству. Видя, что Прикоп, как цепной пес, кидается на всех, кто выше его, — это было в те годы, когда руководство, капитаны, пароходные общества — словом, все еще зависело от частных владельцев, — они решили, что у этого боевого, смелого парня высоко развито классовое сознание. Репутация эта оказала Прикопу большую услугу в последующие годы. Ему простили даже кулацкое происхождение: «Данилов человек не робкого десятка, зубастый, он отрекся от своего класса, у него рабочая хватка, он подойдет», — говорили коммунисты, которые должны были высказать о нем свое мнение и установить его положение в партии. Прикоп знал это, но лестное мнение о нем коммунистов ни на йоту не расположило его в их пользу: мрачный и скрытный, он оставался таким, каким он всегда был на самом деле. Но этого настоящего Прикопа никто не знал.
Никто не подозревал его в человеконенавистничестве, а между тем он действительно никого не любил. Недолюбливал он и третьего члена бюро парторганизации — Продана. У Продана была мужественная наружность, он говорил басом, был серьезен и молчалив. Это был лучший рулевой старшина на судне — не сегодня-завтра он мог выйти в боцманы. А возьмись Продан за учебу, он с легкостью стал бы лоцманом или даже помощником капитана — и начал бы командовать. Командовать им, Прикопом! Сам Прикоп учиться не мог, потому что его одолевал сон, как только он брал книгу в руки, а потому и дорога в командный состав была ему заказана. Прикоп это знал. Он не хотел сознаться в этом даже себе, но понимал все это какой-то темной клеткой своего мозга, откуда, как пламя из нечищеной, забитой сажей, печи, исходили и решения и злая, непреклонная воля. Как мог он любить людей? Он не мог и не хотел их любить; он не нуждался в них, тогда как они в нем нуждались и боялись его. А тех, кто в нем не нуждался и не боялся его, нужно было заставить и нуждаться, и бояться.
К тому же Прикоп презирал Продана за то, что тот был добрым человеком, то есть, по его понятию, дураком; презирал он и третьего помощника капитана Константина, потому что он был молод и застенчив.
Прикоп не любил даже Прециосу. Его раздражало, когда тот, высокий, тощий, с непомерно длинной шеей и маленькой головой, уродливый и глупый, садился рядом с ним со своей неизменной, болтавшейся в углу рта папиросой — сам Прикоп не курил. Не следует забывать, что Прикоп был родом из Даниловки, где мужчины глядят молодцами, где уважают ум — и даже хитрость — и презирают простаков. Нет, он решительно не любил Прециосу, хотя и работал с ним рука об руку, часто беседовал, рассказывал ему про свои морские похождения, старался повлиять на него, внушал мечты и желания.
У Прикопа был гибкий, коварный ум, еще более изворотливый, чем у старого Евтея, сколотившего себе состояние не честным трудом, а плутовством, тонкой хитростью, которую скрывала его грубая, угрюмая наружность. В этом отношении Прикоп был на него похож. Ему было теперь под сорок и волос его уже коснулась преждевременная седина. Жирный, с квадратным, словно высеченным из камня, чисто выбритым, блестящим, непроницаемым лицом, он сидел положив локти на стол, покрытый красным полотном, и угрюмо, тяжело молчал. Продан тоже молчал. Лицо его ничего особенного не выражало, но Прикоп знал, что он недоволен. «Ну и ладно — пускай себе!..» — думал Прикоп. Капитан делал вид, что он в прекрасном настроении, но его натянутая улыбка выдавала мучительное нервное напряжение. Старший помощник, Николау, сидел потный, стиснув зубы. В углу примостился Константин. Второй помощник стоял на вахте и потому отсутствовал, что, однако, не должно было помешать ему своевременно узнать обо всем, что здесь произойдет.
— Командирские замашки, товарищ капитан, — холодно и высокомерно начал Прециосу. — Не годится!
— На то я и капитан, чтобы командовать! — неестественно весело воскликнул Хараламб. — На судне, так же как в воинской части, кто-нибудь ведь должен командовать, а другие слушаться, иначе, когда нагрянет шторм или произойдет сражение, все погибнут!
— Мы знаем это, — сказал Прециосу. — Знаем…
Он был видимо смущен, но боялся оказаться неправым. Как Прикоп презирал его в эту минуту! «Неужто так трудно, — думал он, — когда тебя припрут к стенке самой простой, бабьей логикой, самым простым расчетом, таким, например, что дважды два будет четыре, неужто трудно заткнуть противнику рот? Ведь это детские игрушки!
— Вы оправдываете поступок товарища Николау? — обратился он к капитану с деланным равнодушием, рассчитанным на то, чтобы показать Прециосу, куда нужно метить.
Продан, который все время молчал и которому не понравился такой оборот дела, остановил его:
— Погоди, обсудим организованно.
— Несогласен! — подскочил Прециосу. — Товарищ Данилов прав! Вполне прав! Вы, стало быть, поддерживаете товарища Николау? Вы несогласны с партией?
Капитан не спускал с него глаз. Весь раскрасневшись, он утер платком морщинистый лоб и пожал плечами, показывая, что он считает всякое дальнейшее словопрение бесполезным.
— Если вы ставите вопрос так, то разговаривать, конечно, больше не о чем…
— Какие же тут могут быть разговоры, — заметил Прикоп с коротким, жестким смешком.
Этот смех вовсе не походил на веселость.
— Какие же тут могут быть разговоры? — повторил Прециосу. — Недопустимо, товарищ капитан, чтобы командный состав кричал на людей, оскорблял их…
— Кто его оскорблял? — вскипел Николау, который до сих пор молчал, пристально глядя на Прециосу. — Я сам из матросов и прекрасно знаю, что допустимо и что недопустимо. Будь я на месте того парня, я бы слова не сказал! Понял бы, что помощник капитана прав и смолчал бы! И, пожалуйста, не говорите мне, что я оскорбляю людей… Меня самого в прошлом достаточно оскорбляли, я слишком хорошо знаю, что значит оскорбление! Давайте, товарищи, говорить серьезно, честно!
— Товарищ старший помощник! — строго и самодовольно заметил Прикоп, — недопустимо, чтобы вы кричали на секретаря парторганизации.
Николау смолк и отвернулся, потом удрученно пожал плечами и снова повернулся к членам бюро:
— Такой у меня голос — громкий! Я человек вспыльчивый, горячий. Что мне прикажете делать? Повеситься? Что у нас тут, товарищи, пансион для благородных девиц? Лае обижается, товарищ секретарь обижается… Спрашивается: что нам сейчас важнее — это или производство?
— Оставьте производство в покое, — сказал Прециосу. — О производстве мы поговорим в другой раз. Рассуждайте организованно — вы член партии.
— Да, я член партии! — мрачно, словно в этих словах заключалась угроза, откликнулся Николау.
Но секретарь не обратил на него внимания.
— Сейчас мы обсуждаем ваши командирские замашки, ваши и других товарищей из командного состава, — продолжал он. — И пусть товарищ Константин не воображает, что если он спрятался в угол, то я его не вижу… Я слышал, что вы сказали товарищу Лае, — прибавил Прециосу, обращаясь к Константину и громко рассмеялся, словно невесть какой шутке.
— Не годится, товарищи… — снова заговорил он скучным, монотонным голосом. — Нынче страной управляет народ… Это вам не прежние времена, когда офицеры избивали матросов…
— Кто избивает матросов на этом судне?! — воскликнул окончательно выведенный из себя Николау. — Что за вздор! Кто их оскорбляет? На что мы тратим драгоценное время? На что уходят наши часы отдыха? Ведь целые часы уходят на бесполезную болтовню!
— Если вы не допускаете никакой критики по своему адресу, — колко заметил Прециосу, — то по крайней мере разрешите мне говорить… Потом можете, если хотите, попросить слова… Народ, товарищи! Вы на службе у народа! Хотите вы или нет, вы должны служить народу! Иначе нельзя! А прежние командирские замашки пора оставить! Учитесь, товарищ помощник капитана, поднимайте свой уровень. Учитесь работать с людьми, воспитывать их, а не орать на них, как при буржуазном режиме… Я вижу, что критика совершенно на вас не действует, товарищи. Вы не поддаетесь критике, но мы терпеливы, товарищи, и будем вас критиковать, пока вас наша критика не проймет…
Николау сидел, как на горячих углях, то и дело утирая лоб платком, и ничего не видящими глазами смотрел на переборку. Капитан курил, опустив голову. Прециосу продолжал поучать; он повторялся, возвращался к уже сказанному и говорил, говорил, говорил… В конце каждой фразы Прикоп одобрительно кивал головой.
Продан хмурился и молчал, чувствуя себя здесь чужим. Когда все кончилось, командный состав, холодно простившись, ушел, и они — Продан, Прециосу и Прикоп — остались втроем в тесной кабине; Прециосу потянулся и сказал: