Буревестник - Петру Думитриу

Он со свистом втянул воздух, потом достал портсигар и закурил.

— Не принимайте всего так близко к сердцу… — сказал Николау, с трудом выговаривая слова. — Они поймут и… исправятся.

Капитан с бешенством выкинул за борт папиросу, которую он только что закурил. Видно было, как в темноте летела красная точка и, долетев до воды, погасла.

— Вы говорите, исправятся? Так они мне до тех пор всю душу вымотают! Они исправятся, а я сойду с ума. С какой стати, дожив до седых волос, я обязан терпеть все эти унижения? Или даже если бы я был моложе! С какой стати? Кому от этого польза?

— Они вас не знают, — сказал Николау. — Думают, что вы капитан, какие, знаете, бывают…

— Те больше судами не командуют. То, что мне доверили это судно, уже значит, что я не негодяй, не тиран, не контрабандист, не взяточник, не бессердечная, бессовестная скотина, как те! Почему же они смотрят на меня, как на заведомого негодяя? Вспомните, — продолжал капитан почти умоляющим голосом, — вы много со мной плавали, мы часто беседовали с вами вот так же, как сейчас, облокотившись о леерное ограждение, глядя на пристань — в Бомбее, в Алжире, в Гамбурге… Вспомните, каким я всегда был…

Он помолчал, словно собираясь с силами, потом яростно, обиженно выпалил:

— Они говорят: служить народу! А разве я виноват, черт возьми, что мне пришлось служить судовладельцам и пароходным обществам? Каково мне было штормовать в Северном море или плавать в тумане у Ньюфаундленда или в Тихом океане, когда барометр показывал 740–730, и я знал, что сейчас налетит циклон, который может разнести меня в щепки. И все это для кого? Для господ, которые летом занимаются в Швейцарии зимним спортом, а зимой играют в баккара в Монте Карло! На службе у народа! Эти несчастные не знают, что я в тысячу раз предпочитаю служить им — да, им, Прециосу и Прикопу, чем частным обществам… но пускай они оставят меня в покое, пускай не мучают…

Последнюю фразу он произнес с какой-то сдержанной, глухой страстью, тихим голосом, в котором звучало отчаяние.

— Но что же это, я говорю только о себе, — продолжал он, меняясь в лице, — когда вам, бедняге, приходится вдвое трудней… вас они преследуют еще безжалостнее…

— Не беда, — односложно ответил Николау и, чуть не поперхнувшись, прибавил: — Без критики и самокритики нельзя, иначе мы будем топтаться на месте…

— Понимаю, но пусть критикуют по серьезному поводу — дисциплина, производство, экономия денежных средств, сил, времени! — проговорил капитан с еще большей страстью. — Пора покончить с анархией и разгильдяйством, подтянуть бездельников и лентяев! Вот на что нужно обращать внимание, вместо того, чтобы по пустякам, по мелочам, систематически изводить людей, забрасывать их громкими словами и лозунгами, которые в их устах — ложь!

Видно было, что он долго думал над всеми этими вопросами, что все это давно у него накипело, наболело и теперь безудержно вырывалось наружу.

— Эти двое — не партия, — с усилием произнес помощник капитана.

— Знаю, но здесь, на этом судне, кто партия? Они! Разве партия не состоит из людей? И эти люди — они! Здесь, на судне, партия — это они! Другой я не вижу.

— Здесь, на судне, партия — это первичная организация, — строго проговорил Николау.

— Значит кто? — спросил капитан. — Ты? Продан?

— Я, Продан, другие…

Капитану хотелось что-то возразить, но он удержался, чтобы не обидеть Николау. Подперев рукой подбородок, он продолжал смотреть на пустынную пристань. В порту басисто и печально заревел пароход, давно уже вызывавший лоцмана. Николау, стоя рядом с Хараламбом, молчал. Капитан не знал, что делается у него на душе. Старшему помощнику давно было совестно. Он чувствовал себя виноватым, как человек, не выполнивший своего долга, своих обязанностей, а обязанности у него были по отношению ко многим, и, в частности, по отношению к капитану. Его удручало не столько то, как вели себя по отношению к нему такие люди, как Прециосу и Прикоп, не столько неприятности, которые они доставляли лично ему, сколько то зло, которое они приносили делу, в которое он верил и которое было для него делом чести.

— Я вас не понимаю, — вдруг произнес капитан, круто поворачиваясь к своему собеседнику. — Что вы за человек? Что это у вас — наивность или робость?

Николау смутился.

— Жалко, что вы мне не доверяете, — сказал он… — Но если вы не хотите верить мне, то верьте хоть партии. Вы должны оказывать больше доверия партии…

Капитан резким движением отвернулся и снова уставился на пристань, ничего, впрочем, не видя от душившего его волнения.

К причалам со смехом, с криками, с гиканьем и хриплыми песнями приближалась шумная толпа. Все это были здоровенные, как на подбор, ребята, одни бритые, другие с русыми или рыжими бородами. Каждый тащил сундучок — укладку или котомку, а один — даже свернутое в трубку красное одеяло. По адресу «Октябрьской звезды» посыпались шутливые приветствия:

— Вот она, наша мамаша! Как есть мамаша! Здорова, старушка?

Капитан выпрямился:

— Рыбаки!.. — сказал он. — Идите вниз, вызывайте палубную команду, начинаем маневрировать; пора выходить в море.

И когда Николау направился к трапу, буркнул себе под нос:

— Было время, когда я радовался всякий раз, как выходил в море.

— Вы что-то сказали? — не расслышал старший помощник.

— Нет, ничего. Вызывайте лоцмана.

Николау протянул руку и, нащупав в темноте тросик сигнального свистка, дернул за него. Рядом с трубой вырвалось облако белого пара и в тот же миг раздался душераздирающий рев: У-у! У-у! — словно неведомое чудовище вопило от дикой, неистовой боли.

XVI

Спиру Василиу давно уже приучил себя не обижаться, когда ему давались приказания тоном, которого в прежнее время он ни за что не снес бы — в особенности от такого человека, как начальник рыболовной флотилии. Дело в том, что начальник флотилии был человек простой, бывший матрос, а Спиру Василиу был сыном богатых родителей и окончил мореходное училище в Ливорно, выпускавшее офицеров торгового флота. Революция выбила его из колеи и сделала мелким служащим, а бывшего матроса — превратила в начальника морской рыболовной флотилии. «Ничего не поделаешь, — думал Василиу, — жить надо». Поэтому он безропотно слушался, в надежде, что настанет наконец день, когда можно будет выпустить когти и отомстить начальнику. А пока что нужно было терпеть и служить. Он, в общем, ничего не имел против того, что дело шло скверно, что люди разгильдяйничали, что выход флотилии задерживался. Ведь каждый день задержки стоил десятки тонн рыбных консервов. «Невелика беда, — злорадствовал Василиу, — или, может, даже тем лучше! Зачем им понадобилось столько рыбы? Какое ему, Василиу, дело до того, что производство страдает?»

Но собирать рыбаков ему все-таки пришлось. Этого требовала служба; потеряв место, можно было помереть с голоду, пока найдешь другое. Василиу отправился разыскивать людей по ближайшим к порту улицам, заранее соображая, в каких харчевнях и корчмах их скорее всего можно найти. В первой на его пути — пустой, убогой, холодной, полутемной корчме с одной лампой, хромыми табуретами, сухой стойкой и грязными плакатами на сырых стенах — хозяин встретил его почтительно и мрачно:

— Здравия желаю, господин капитан… Были, выпили что было — и ушли… У нас на сегодня водка кончилась. Завтра еще получим… Куда? — Попробуйте поискать у Панаитаке…

В харчевне Панаитаке сидевшая за кассой женщина с оливковой кожей, непомерной длины носом и жалким пучком волос на затылке, посмотрела на него грустными, черными глазами. Она показалась ему похожей на большую ворону, но во взгляде ее он прочел ту же растерянность и то же любопытное внимание, с которым обычно смотрели на него женщины. Спиру Василиу улыбнулся, сверкнув крупными, белоснежными зубами, и повернулся к самому хозяину. Панаитаке поднял руки в знак неведения:

— Заходили… У меня ничего не было… Обругали меня и ушли… Может, — в государственный ресторан.

В ближайшем ресторане заведующий принял Василиу более чем сухо:

— Я попросил их покинуть зал. Они скандалили. Полюбуйтесь!

Он показал на разбитое зеркало.

— А скандала я допустить не могу. Здесь государственный ресторан, а не кабак.

Василиу отправился дальше. Даниловские рыбаки побывали повсюду и отовсюду ушли с руганью и пьяным смехом, предоставляя оскорбленным официантам, корчмарям и содержателям столовок подбирать пустые бутылки и проверять счета, — среди суматохи, поднятой беспокойными гостями немудрено было и обсчитаться. Проходив битых два часа по улицам, по которым крепкий ветер гонял целые смерчи пыли, мусора и бумажек и заставлял Василиу плотнее кутаться в свою слишком тонкую шинель, он наконец нашел их. В этом, по крайней мере, убеждал его шум голосов, доносившийся через закрытую дверь, маленькие, запотевшие окна и дощатые стены какой-то лачуги с ржавой железной крышей. Открыв дверь, он попятился от ударивших ему в нос густого табачного дыма, испарений, запахов крепкой водки и рыбацкой одежды. Вся ватага была налицо: и Емельян Романов, брат которого утонул в море, и Ермолай Попов, и Фома Афанасьев, и Симион Данилов, брат Прикопа, и другие — один другого плечистей и здоровее, одни с русыми, другие с рыжими бородами, одни с серыми, другие с голубыми, посоловевшими от водки глазами. Та же водка щедро раскрасила их расплывшиеся в неудержимо веселой улыбке лица с сиявшими, как фонари, щеками и носами.