Буревестник - Петру Думитриу

Сюда-то, к этому дому, и спешил Спиру Василиу, вырвавшись, наконец, из порта и, главное, — из поля зрения строгого начальника рыболовной флотилии. Его сердце билось от чувства, которого он не знал уже лет двадцать, а то и больше. Боясь опоздать, он пустился бежать. Вот, наконец, свет в знакомых окнах. Спиру Василиу весь день дожидался этой минуты. Входя, он не заметил, что освещавшая лестницу лампочка под зеленым жестяным абажуром была грязная, пожелтевшая, что стены были расписаны каким-то сумасшедшим художником, который, казалось, сам не зная, что он хотел изобразить, провел кистью наудачу и потом, с упорством безумия, повторил бесчисленное количество раз этот уродливый, бесформенный мазок. Василиу нетерпеливо позвонил.

— Кто там? — через минуту спросил женский голос.

— Я, Анджелика, дорогая… Капитан Василиу.

Дверь открылась и на пороге показалась девушка. При тусклом свете грязной лампочки она казалась красивой, но какой-то странной, необычной красотой: теплые тона матовой кожи, огромные черные глаза и обрамляющие бледное лицо черные, блестящие локоны. Она улыбнулась гостю, не обнажая зубов, и посторонилась, пропуская его. При более сильном освещении заметнее становились квадратный упрямый лоб, слишком тяжелый подбородок, слишком большие груди девушки; да и держалась она немного сутуло. Несмотря на все эти недостатки, она была совершенно уверена в чувствах Василиу, который смотрел на нее влажными, восторженными глазами и попытался поцеловать ей руку.

— Нет… не надо! Пожалуйста… — сказала она, отдергивая руку.

Его рука так и повисла в воздухе, все еще ощущая прикосновение ее мягкой, упругой ладони, от которого по всему телу у него, как электрический ток, пробежала сладострастная дрожь. В ту же минуту Василиу ощутил какую-то пустоту в сердце — пустоту, похожую на испуг. Он пошел за Анджеликой. Свисавшая с потолка лампа, прикрытая вышитой материей с длинной бахромой, распространяла неяркий, мягкий свет, что было весьма кстати, так как мебель в комнате, в которую они вошли, — старый, 1900-х годов, коричневый шкаф, черный стол «модерн» 1930-х годов и т. д. — была разрознена, а из стаканов для вина и шампанского, поблескивавших из-за стекол буфета, ни один не был похож на другой. Верхняя часть стен, на которых висели плохие картины — морской вид с кораблем, сирень, голова старого еврея, — находилась в тени. На скатерти, покрывавшей стол, виднелись крошки, хрустальная стопка на высокой ножке, хорошей работы, но со следами пальцев, и одиноко валявшийся рожок для надевания ботинок. Спиру Василиу остановился у стола, взял дрожащей рукой этот рожок и рассеянно, не понимая написанного, прочел выдавленную на нем надпись: «W. Hansen, Zapatero, Arenal 2411, Buenos Aires». Потом поднял глаза. Анджелика стояла к нему спиной и смотрела в окно. Но в темноте были видны лишь сверкавшие в небе звезды, а внизу, по морю, ходили похожие на привидения белые гребни.

— Подумала ли ты о том, что я сказал тебе вчера? — прошептал Василиу, подходя к девушке.

Она ответила кивком головы. Спиру Василиу несколько неуклюже протянул руку, собираясь обнять ее и прижать к своей груди, но она с неожиданной ловкостью нагнулась, проскочила под его рукой и, отойдя, уселась на диван — все это без тени улыбки.

Василиу почувствовал себя нехорошо. Как это было глупо, бессмысленно! Он по всем правилам объяснился ей в любви, — чего до тех пор никогда в жизни не делал; обычно для объяснения с женщиной ему достаточно было быстрой улыбки, взгляда, пожатия руки во время танца — но, очевидно, он сделал это как-то неловко, недостаточно смело. Глядя теперь на дочку господина Зарифу, он думал о том, как она наивна, неопытна, неотесана по сравнению с теми подругами, которые когда-то у него были. И все же он дрожал от страсти, глядя на эту смуглую, матовую, прозрачную кожу, на длинные восточные глаза и даже на ее далеко не совершенные формы.

Он снова подошел к ней. Анджелика посмотрела на него без восхищения и без страха — она была вполне уверена в себе. Василиу опустился на колени против дивана и обнял ее.

— Ответь мне! — произнес он страстным шепотом.

— По правде сказать, — заговорила она без всякого волнения, — вначале я просто растерялась. Потом начала думать… Сама не знаю, что я чувствую…

Василиу глубоко вздохнул, весь охваченный безумной радостью, блаженством и бесконечной благодарностью:

— Благодарю тебя, Анджелика. Позволь мне тебя любить, — прошептал он.

Потом, собрав последние остатки былой самоуверенности, он улыбнулся, с видом победителя, своей прежней спокойной, уверенной в своей неотразимости улыбкой, которая на этот раз скрывала страх, что из всего этого ничего не выйдет, — и прибавил:

— Ты меня тоже полюбишь… Это фатально, неизбежно…

— Очень может быть, — невозмутимо ответила девушка, подумала и прибавила с какой-то детской торжественностью: — Может, и в самом деле судьба…

Он, обезумев от счастья, все еще стоя рядом с ней на коленях, хотел поцеловать ее в губы, но она удивительно ловко увильнула, повернувшись так, что досягаемыми остались только ее щека и подбородок. Ему все-таки удалось поцеловать ее в шею. Она вздрогнула и втянула голову в плечи, что делало ее похожей на горбунью. Василиу стиснул зубы от досады, потом щекоча себе щеки ее юбкой, положил голову ей на колени.

— Анджелика… любимая… — глухо пробормотал он.

Она нерешительно стала гладить его по голове, с нежной жалостью глядя на обличавшие его годы глубокие морщины поперек затылка, на начинавшие редеть волосы. Вид уже обозначившейся под тоненькими, редкими волосиками лысины вызвал в ней чувство отвращения. «Неужто это и есть неотразимый капитан Василиу? Как странно, как странно все это», — подумала она и вздохнула. Ей вдруг стало скучно и в то же время жаль чего-то — чего именно, она сама не знала.

В эту минуту послышался звук поворачиваемого в замке ключа и дверь со скрипом открылась. Спиру Василиу, которого звук этот застал с закрытыми глазами, зарывшимся в мягкие складки платья Анджелики и погрузившимся в сладостный сумрак невыразимого блаженства, вздрогнул, порывисто выпрямился и принялся шарить дрожащими пальцами по карманам в поисках папирос. В ту же секунду Анджелика отскочила в сторону и забилась в противоположный угол дивана.

Вошел господин Зарифу. Ничего не замечая, сердито ворча что-то себе под нос, он вернулся к двери, чтобы запереть ее изнутри. Двигался он вне круга света, бросаемого лампой. Анджелике и Спиру Василиу были хорошо видны его узкие плечи, сморщенный затылок, лысина и поношенный костюмчик, болтавшийся на маленьком, худеньком теле — оно, казалось, растаяло так же, как состояние господина Зарифу. Взглянув на него, Спиру Василиу почувствовал себя молодым, сильным, почувствовал, что перед ним еще расстилается жизнь, безбрежная, бесконечная, как море. Он посмотрел на Анджелику, на ее бархатные щеки и смуглую, матовую кожу, на блестящие, черные кудри и длинные загнутые ресницы и опьянел от ее чистой красоты, как от выпитой натощак крепкой водки. Да, он был счастлив и молод! И в который раз в его жизни повторялась та же ставшая классической, сцена: отец или муж возвращаются домой — смущение с одной стороны, подозрения с другой, потом непринужденные объяснения Спиру… Ах, как все это было хорошо!

Господин Зарифу вступил в круг света. Тускло заблестели лысина и лоб, желтые, как старая слоновая кость. Все его маленькое личико сморщилось и высохло, щеки провалились. Господин Зарифу был похож теперь на чей-то чахлый призрак, на чью-то печальную и несчастную загробную тень. Подмышкой у него был потертый портфельчик, какие носят мелкие служащие. Он положил портфельчик на стол и посмотрел на Спиру Василиу, будто не узнавая его.

— А, это вы? — произнес он немного погодя голосом человека, у которого нет больше ни желаний, ни страстей, ни надежд, — человека, который отказался даже от воспоминаний.

Потом открыл портфель, достал из него потертые черные сатиновые нарукавники и какие-то бумаги и, стоя спиной к двери и к Василиу, спросил:

— Ты ужинала, Анджелика?

— Я не голодна, — пробормотала девушка.

Он повернулся к ней и посмотрел на нее потухшим взглядом из-под нависших бровей:

— Ешь, нужно беречь здоровье.

Анджелика пожала плечами и прошептала так тихо, что расслышать ее мог только Спиру:

— Зачем? Зачем беречь здоровье? К чему оно мне?

Она встала и Спиру снова опьянел, залюбовавшись ловкими движениями ее немного слишком полного тела.

— Что ты сказала? — спросил господин Зарифу.

— Ничего. Я пойду лягу. Вы меня извините, — прибавила она, обращаясь к Спиру. — Bonsoir[12].

— Ты ужинала? — снова, как во сне, спросил господин Зарифу.

— Ужинала, — сказала Анджелика, очаровательно улыбаясь Спиру и как бы беря его в сообщники этой лжи, и вышла из комнаты, проплыв мимо него, как парусный корабль при попутном ветре.