Меч сквозь столетия. Искусство владения оружием - Альфред Хаттон

— В жизни не бывает ничего непоправимого. Придумаем, как тебе помочь.

И мы пошли к дому Альбертачио, который радушно меня принял, а вскоре туда же кардинал Корнаро прислал на мою охрану отряд в тридцать человек, вооруженных алебардами, пиками и аркебузами, — они проводили меня во дворец своего хозяина. Когда о случившемся доложили папе Клименту, он заметил:

— О смерти Помпео мне ничего не известно; зато мне известно, что у Бенвенуто были веские причины ударить его, — и с этими словами собственноручно подписал мне охранную грамоту.

Присутствовавший при этом миланец мессир Амброжьо, покровительствовавший в последнее время Помпео и близкий к папе человек, выразил мнение о неуместности проявления милосердия в данном случае, но его святейшество ответил:

— Вы не знаете сути дела, а я — знаю, и не знаете вы и о том, какие провокации пришлось пережить Бенвенуто. К тому же, по моему мнению, столь выдающийся уникальный художник, как он, должен находиться выше любых законов».

Об этих сильных парнях, о том, как они поссорились и решили выяснить отношения у барьера, нам повествует Брантом. По их уговору, доспехами в этом поединке должны были служить кольчуги без рукавов, надетые поверх простых рубашек, и стальные шлемы-морионы. Тот счастливчик, которому выпало право выбора оружия, в страхе перед физической силой и борцовскими навыками своего соперника, выдвинул необычное требование: он захотел, чтобы кинжалы, должным образом заточенные, были закреплены на шлемах острием вперед и чтобы помимо этого затейливого устройства у сражающихся больше не было оружия, кроме шпаги. Отдав должное принятым церемониям, дуэлянты приступили к работе. После безрезультатного, ибо оба были опытными фехтовальщиками, обмена мощными ударами более сильный из соперников ворвался в ближний бой, захватил соперника и бросил его. Однако тот, хоть и был более слабым, настроен был решительно. Он вцепился в противника, и оба упали, причем бросающий при падении ухитрился сломать руку, что значительно снижало его силовое преимущество. В борьбе оба потеряли шпаги, а другого оружия, кроме клювообразных кинжалов на шлемах, у них не осталось. Оба, как могли, боролись и клевали друг друга этими кинжалами, как две диковинные птицы, так что лица, шеи и открытые руки их вскоре оказались исколотыми и изрезанными до неузнаваемости. Так они терзали друг друга, напоминая скорее диких зверей, нежели христиан, пока не упали рядом друг с другом от усталости и потери крови, не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой. В этом состоянии секунданты растащили их по домам, бой остался без победителя, и ни один из дуэлянтов не смог продемонстрировать ни доблести, ни мастерства, ни великодушия. Весьма прискорбно, что такой зверообразный бой вообще был разрешен, поскольку он стал позорным пятном на репутации такого рыцарственного явления, как дуэль.

Шестидесятилетний сир де ла Роке и виконт д'Аллемань, которому было где-то около тридцати, были близкими соседями, и это обстоятельство часто приводило к ссорам между ними. Сложилось так, что некоторые деревни оказались под их совместным управлением, то есть оба имели в этих местах равное право сеньората, и, собственно, портить отношения начали даже не они сами, а их управляющие.

Как раз такую сцену приводит в «Ромео и Джульетте» Шекспир. Слуги враждующих семейств — Монтекки и Капулетти — встречаются на улице и начинают ссориться, вместо того чтобы оставить это дело для своих хозяев. После недолгой предварительной перебранки Грегори заявляет:

«— Вы желаете завести ссору, синьор?

— Если вы желаете, синьор, то я к вашим услугам. Я служу такому же хорошему хозяину, как вы.

— Да уж не лучшему!

— Нет — лучшему, синьор!» [36]

И они вступают в драку.

То же самое произошло и с нашими управляющими. Встретившись как-то раз в одной из таких деревень по делу, они страшно разругались из-за того, что каждый утверждал, что он, как представитель своего хозяина, должен иметь приоритет. Однако эти простолюдины не имели права носить меч, так что обошлись руганью да донесением каждый своему господину своей версии произошедшего.

Кинжал, какой использовали в бою на рапирах

Через некоторое время д'Аллемань, охотясь в лесу, встречается там с управляющим ла Роке, тоже выехавшим поохотиться.

— Эй, бейлиф, что за дела? — с укором обратился к нему виконт. — Я слышал, ты тут утверждаешь свой приоритет над моим человеком? Не вздумай повторить этой попытки или я тебе все зубы выбью!

Управляющий, не будь дураком, тут же доносит о произошедшем своему хозяину, добавляя, что месье д'Аллемань грозился надавать по зубам не только самому бейлифу, но и его хозяину, великому ла Роке. От последнего обвинения сам д'Аллемань яростно отпирался, уверяя, что никому, кроме управляющего, не грозил. И друзья ла Роке убеждают того, что вполне заслуженная угроза д'Аллеманя относилась только к бейлифу. Но тщетно — того теперь может удовлетворить только вызов виконта на дуэль. Так этот несчастный пожилой господин, давно переживший тот возраст, в котором годится драться на дуэлях, и так уже стоя одной ногой в могиле, сам приблизил свою кончину, решившись на предприятие, исход которого, ослепленный яростью, видел только в свою пользу. Он приобрел два кинжала и, встретив как-то раз д'Аллеманя на улице в Эйсе, обратился к нему:

— Вы молоды, а я стар; в бою на рапирах у вас будет передо мной слишком большое преимущество. Так выберите же себе один из этих кинжалов, и я требую сатисфакции за нанесенную мне обиду!

Д'Аллемань не отказывается от предложения. Взяв в секунданты молодого Салерня (секундантом ла Роке был сир де Ван), они покидают город и спускаются в ров, который был в то время осушен. Секунданты отходят в сторону, а ла Роке обращается к д'Аллеманю с призывом дать ему левую руку. Они берутся за руки и тут же начинают работать кинжалами: старик ударяет противника в корпус, а сам получает клинок по рукоять в горло и падает замертво. Сопернику же его удается прожить еще ровно столько, чтобы успеть разнять секундантов, которые тем временем тоже подрались и успели получить тяжелые ранения, после чего он последовал за своим противником в мир иной.

Кинжал считался оружием рыцарским, поэтому ему нельзя было отказать в праве быть орудием дуэли. Правда, любителей носить с собой по два кинжала было не больше, чем носящих по два меча, но один такой случай Брантом нам все же приводит.

Граф Мартинельо был великим воином, и его подвиги на войнах заслужили ему хорошую репутацию, однако помимо этого, увы, он был жестоким и бессовестным хулиганом. У него возникли какие-то противоречия с одним господином из Брешиа, не последним человеком в городе; граф много раз пытался вызвать его на бой, но тот подобного стремления не разделял и всегда уклонялся. Отчаявшись выманить своего противника на дуэль, граф твердо решил убить его каким угодно образом. Он нанял двух солдат, таких же отъявленных головорезов, как и он сам, втроем они заявились средь бела дня к тому господину домой и без всяких церемоний зарезали его. Затем тихо вышли, сели на заранее приготовленных коней и, прежде чем представители власти и родственники убитого успели пуститься в погоню, бежали в Пьедмон, где граф предложил свои услуги королю Генриху II Французскому, который с удовольствием их принял.

Понятно, что после происшедшего несколько человек из числа родственников и друзей убитого брешианина возжелали встречи с графом. Одному из них, итальянскому командиру, чье имя, похоже, выпало из памяти месье де Брантома, повезло, или, вернее, как мы увидим дальше, не повезло, такой встречи добиться. Она произошла на мосту над рекой По, который, похоже, специально строили для таких встреч. В какой-то из предыдущих стычек командир повредил себе левую руку, поэтому он поставил условие, чтобы оружием в бою служили кинжалы, по одному в каждой руке, а левые руки обоих были бы заключены в «brassards a la Jarnac» — то есть в сплошные латы без гибких сочленений, так чтобы рука могла двигаться только в плечевом суставе. Это был редкий вид доспеха, и граф, как и Шастеньере, мог бы отказаться от него, но, как и тот же Шастеньере, Мартинельо был из тех, кто не боится ни человека, ни дьявола, и он сказал:

— Да это не имеет значения; хочет свои латы — пусть будут.

И это действительно не имело значения, по крайней мере для самого графа, который после нескольких первых ударов, уходов и уклонов воткнул один из своих кинжалов прямо в сердце противника, увенчав себя славой новой победы.

Если бы мы писали художественный рассказ, то теперь следовало бы сообщить о том, что этого жестокого убийцу и злобного дуэлянта ждал суровый конец, что он был повешен, утоплен, четвертован или колесован, сожжен на костре или подвергнут другой подобной лютой казни, — но мы имеем дело только с историческими фактами, так что приходится признать, что он принял славную смерть на поле боя при осаде Ла-Шарите, храбро сражаясь на службе у своего венценосного господина.