Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

Володька думал, что Ирочка над ним потешается. Поймать ее и как следует поколотить он не хотел и не мог. Напустив на себя равнодушный вид, Володька вышел на берег, закурил и снова растянулся на песке. Ирочка плавала вдоль берега и что–то вполголоса напевала.

Синева теперь пропала. Мир стал обыкновенным. Как все на свете меняется. Володька слышал, как в кустах ивняка переговаривались какие–то люди.

— Парень стушевался.

— Стал пузыри пускать.

— Так и в жизни бывает. Встретишь такую — тоже начнешь пузыри пускать.

— Бывает. Налей–ка по этому поводу.

Володька томился. Ему хотелось к Ирочке. Было до горечи обидно, что он стушевался. А Ирочка, что называется, ушла в себя. Ей было хорошо, как во сне, когда летаешь. Это поэтическое ощущение она любила, как никакое другое. Она и не думала, что сегодняшнее посрамление Володьки было случайностью, которая потом покажется ей закономерной.

Не такие еще посрамления ожидали Володьку.

Глава пятнадцатая

Емельян Пряников женится

Войдя в общежитие, Володька увидел Пряникова.

Емельян согнулся над столом и чистил огромную селедку, впившись пальцами в ее жирную лоснящуюся спину. Красное, с рыжими конопатинами лицо, которое он поднял на Володьку, было столь же озабоченно, как и вся его фигура. Володька вдруг почувствовал страшную зависимость Пряникова и от этой селедки, и от той жены с квартирой, которая пока существовала только в его несбыточных мечтах. «Собственник, раб», — отчетливо и резко подумал Володька.

Он не хотел обращать внимания на Пряникова. Было уже около девяти часов вечера, он устал и хотел спать. Но кого ждали закуски, расставленные на столе? Уж не собрался ли Емельян и впрямь жениться? Что–то у него случилось, это было ясно. Не такой он человек, чтобы зря накупить закусок и заправить водку лимонными корками.

Володька вспомнил, как Пряников осторожно выспрашивал ребят, когда они думают вернуться в общежитие после выходного. Володька зачем–то соврал, что вернется в понедельник утром, а Стражников и Чувилин действительно собирались до понедельника на подмосковное море.

Увидев на пороге Володьку, Пряников потемнел и с беспокойством посмотрел на закуску. Володька перехватил его взгляд, и ему сделалось весело. Перед его глазами еще светился синий бездонный мир, он еще видел Ирочку в синих солнечных брызгах… А тут Пряников беспокоился за свою закуску. Раб… Собственник…

— Богато гуляешь, — усмехнувшись, сказал Володька. — Гостей ждешь, что ли? Считай меня первым.

Пряников опять принялся за селедку. Лица его не было видно.

— Садись, — отозвался он с неожиданной кротостью. — Я не жадный. — Он глянул на Володьку, думая о чем–то своем, и сосредоточенно добавил: — Пригодишься.

Пряниковым, видимо, владел один из тех расчетов, которые никогда не исполнялись и только смешили Володьку.

— Пригожусь? — переспросил Володька с улыбкой. — Ладно. Тогда налей.

— Погоди наливать. Давай о деле потолкуем.

Пряников бросил взгляд на дверь, словно собираясь открыть Володьке важную тайну.

— Ты воду держать умеешь?

— Как воду?

— Это так говорится.

Володька понял.

— Кажись, умею.

— Гляди!

У Пряникова было такое выражение лица, будто он волок на себе непомерную тяжесть.

— Гляди, Владимир.

Володьке надоело торговаться о тайне, которая его не занимала.

— Боишься — не говори. Я и так проживу. Без твоих секретов.

— Да нет… Мне самому надо.

— Если надо — не тяни. А то спать пойду.

— Сиди… Я и угощать стану.

— Неохота угощаться. Насчет того, чтобы налить, я пошутил.

— Сиди… Мне надо.

— Нудный ты человек, честное слово. Говори, чего тебе надо.

Пряников опять поглядел на дверь и шепотом сказал:

— Мне комнату дали.

Володька от изумления не мог вымолвить ни слова. На месте Пряникова он ходил бы на голове от радости, оповестил бы всех, кого знал и кого не знал. А этот боялся, что его кто–нибудь услышит…

— Что ты за человек, Емельян! Чего боишься? Тебе радоваться надо, а ты…

— Радоваться! — Пряников презрительно улыбнулся, и его некрасивое лицо словно покраснело, так как все рыжие конопатины собрались вместе. — Скажет тоже! Радоваться!

Даже сам Пряников не знал, от кого он унаследовал неизгладимую привычку бояться врагов, будто бы окружавших его со всех сторон. Не знал, потому что никогда не задумывался над этим. Он боялся, и все тут. С детских лет его одолевали вечные страхи. Вот и теперь, еще не вселившись в комнату, он уже страшился потерять ее. Он в точности не знал, чего именно ему надо бояться в этом случае, боялся всего и в конце концов решил не говорить товарищам о своем счастье. Впрочем, какое же это счастье!

Сколько еще забот подстерегало его с этой комнатой! Первая из них уже пришла, неожиданно и неразрешимо.

— Ничего ты не знаешь, Владимир! Радоваться! — все так же презрительно повторил Пряников. — А разве не могут перейти дорогу?

Володька подумал, что Пряников получил комнату, вероятно, вне очереди, обойдя семейных людей. Начальство просто не устояло перед его нудным упорством.

— По блату, что ли, дали?

Если бы Пряников получил комнату по блату, он с гордостью признался бы в этом: значит, у него были какие–то особенные связи с начальством. Но комнату он честно высидел у дверей старшего инженера. Право на нее он имел, как всякий честный рабочий–строитель, много лет строивший людям жилища.

— Я человек скромный. Разве не знаешь?

— Скромный–то скромный, но если заладишь — жизни не дашь. Так в чем же все–таки дело, Пряников? Какая у тебя забота?

Пряников оставался в состоянии нерешительности. Ему требовался чужой ум, но он опять–таки боялся, как бы этот чужой ум не принес ему вреда. Благодаря неустанной деятельности Пряникова получение комнаты совпало с торжеством главной его мечты — о женитьбе на даме, имеющей квартиру. Теперь новые неотвязные заботы грызли его, как злые собаки. Они преследовали его даже во сне и наводили на его душу непрерывный страх.

— Володя, будь другом, не смейся.

Володька обещал не смеяться. Он почувствовал, что Емельян встревожен не на шутку.

А тот произнес шепотом и задыхаясь:

— Она нашлась.

— Кто? — не понял Володька.

— Дама.

— Ей–богу?

— Ей–богу.

— Интересная?

— Как полагается.

— С площадью?

— Ну да!

— Квартира?

— Ну да!

— Где?

— На Ордынке.

— Сколько комнат?

— Две.

— А не врешь?

— Да нет же!

— Молодая?

— Нельзя сказать.

— Старуха, что ли?

— Тоже нельзя сказать.

— Сколько же ей?

— Не пойму.

— А ты спросил бы.

— Не говорит.

Теперь, когда Пряников открыл ему свою тайну, Володька страшно захотел спать. По совести говоря, дела Емельяна нисколько его не волновали.

— Любовь у вас, что ли? — спросил он, зевая.

Емельян промолчал.

— Или как?

— Любовь не любовь, — быстро заговорил Емельян, — но она ко мне липнет. Ласковая! Никого у нее нет. Я тоже один, сам знаешь. Пожелала ко мне наведаться. Опасается, конечно, как бы жених не оказался женатым. Сегодня должны договориться. А я ни на что решиться не могу. Сна нет. Живу, как под судом.

Голос Пряникова звучал уныло и нудно, и от этого Володьке еще сильнее захотелось спать.

— Она из своих двух комнат не уйдет. Я тоже своего терять не могу. А выбирать надо. Надо же выбрать что–то. Вот я и прошу тебя: помоги. Посоветуй.

Володьке стало смешно. Ирочка, вся в серебряных речных брызгах, заслоняла перед ним Пряникова. Как она смеялась бы над неразрешимыми заботами Емельяна! Володька невольно смеялся вместе с ней.

— Не сочувствуешь? — с удивлением глядя на Володьку, спросил Пряников.

— Сочувствую, сочувствую, — солгал Володька.

— Так помоги!

— С удовольствием! Ты скажи, как?

Пряников ничего сказать не мог. Он не знал. Мучительно моргая своими маленькими мутными глазками, он старался придумать, как можно помочь ему в этом деле.

— Что я могу? — рассуждал Володька вслух. — Я в этом деле благородный свидетель. Посуди сам, Емельян. Я твою даму не знаю, в глаза ее не видал…

— Сейчас увидишь.

— А какой толк? С человеком, говорят, сколько соли надо съесть?

— Пуд, — уныло ответил Пряников.

— Пуд… Видишь, но и этого мало. Ты один можешь понять человека, с которым желаешь найти свое счастье.

Пряникова передернуло.

— Какое там счастье! Я из–за нее могу комнаты лишиться! Счастье! Ты мое положение пойми! У нее две комнаты, а она меня хочет прописать. Учти, дом старый. У меня одна комната — восемнадцать метров… Дом новый. Балкон. И это придется кому–то пожертвовать!