Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

— Наконец–то…

Он делает паузу и со вздохом говорит:

— …свиделись.

Ирочке весело и приятно.

— Смешной какой! Каждый день видимся.

— Я как в песне…

— Как в песне! Ишь ты!

— А что? Некультурно?

— Почему?

— Ничего, Ирочка, ты не журись. Я тебя догоню. Слово.

— Странно! — Ирочка делает безразличное лицо. — Никто же не требует. Догонишь, не догонишь…

— Ты же укоряешь.

— Когда?

— Всегда. И сегодня… В вагоне.

— Я о другом говорила… Я говорила о том, почему тебя наши девушки не любят. А вообще живи, как хочешь.

Володька чувствует в ее голосе неправду. Ему неохота обижаться и говорить ложные слова, что он обижен ее равнодушием. Но он все–таки говорит:

— Ты же со мной дружить думала.

— Думала.

— Это не дружба, если тебе все равно.

И вдруг он обнимает Ирочку, целует в губы, отстраняется и смотрит на нее с веселым удивлением мальчишки.

— Опять ты за свое, — шепчет Ирочка, краснея от радости и негодования.

— Извини… Не удержался.

— Лучше бы молчал.

— Некультурный. Знаю.

— Не повторяйся. Не интересно.

Володька останавливается, притягивает к себе Ирочку и шепчет с расширенными зрачками:

— Я тебе клянусь… Клянусь себе, Ирка! Я железный, когда цель имею. Клянусь тебе, ты для меня самый дорогой пример. Никогда не смейся.

Они идут рядом, смущенные и встревоженные. Вот и лес. Отсюда минут десять ходьбы до реки. Ирочка с тревогой думает, что нельзя купаться вместе с Володькой. Правда, она с детства купалась вместе с мальчишками. Но Володька дикий. С сердцем до сих пор делается черт знает что. С Володькой нельзя купаться, как с другими мальчишками.

А Володька все твердит про себя: «Если я тебе невеста…» Но Ирочке говорить об этом не надо. Она и без того все время учит, а скажи, что считаешь ее невестой, совсем на голову сядет. Потерпим, посмотрим, получше узнаем друг друга… Володьке и в голову не приходит, что Ирочка может не захотеть стать его невестой. Сонька полтора года набивается, дачу с коровой сулит… Бери, живи, будь царем! Володька отворачивается от этого царства. В нем растет гордый человек, сталевар, экскаваторщик, арматурщик. Культуру он обязательно подтянет, но ведь главное же в том, что человек он новый и его сознание в тысячу раз светлее, чем у отца или у дяди Демы. Ах, Дема, Дема, мусорный ты человек! Она, эта черноглазая умница, конечно, права. Подчиняясь правилам дяди Демы, Володька и сам рискует стать мусорным человеком. Но это дело можно прекратить. Не сейчас, но потом.

Ирочка думает, купаться ей с ним или нет, и боится, что он опять начнет целовать ее со своей дикой стремительностью. Она идет впереди него по узкой, засыпанной мягкой хвоей тропинке. Володька молчит, погруженный в свои мечтания. Ирочка сердится. Лицо Володьки кажется ей тупым. Галстук надо непременно выбросить. Нечего надевать летом такой тяжелый пиджак. Вести себя надо легко и весело — петь, шутить, смеяться.

— Удивительное дело, — говорит Володька, — в поле было прохладней. Тут вроде тень, а мочи нет…

Он снимает пиджак, а галстук стаскивает через голову, как ошейник.

— Почему ты его так? — смеется Ирочка.

— Я его, дьявола, завязывать не умею.

— Трудно научиться?

— А зачем? Один раз завязал — все.

— Знаешь что, Володя, — говорит Ирочка, — эти толстые галстуки на подкладке носят теперь только старомодные толстые дядьки.

Володька восхищается:

— До чего с тобой говорить интересно!

Эти слова выражают его ничем не затемненную, чистую в своем источнике любовь. Володька мог бы сказать Ирочке, что она мила и хороша, но он сказал, как ему с ней интересно, и это тоже значило, что она мила и хороша.

Ирочка уселась в тени ивняка. Володька в своих красных трусах растянулся на солнцепеке, закрыв глаза локтем. Ему было так хорошо, как бывает только в те единственные дни молодости, которые потом всю жизнь светят человеку из его прошлого. Синяя синь лета наполняла душу Володьки. Синей была казавшаяся безбрежной Москва–река, синим был ближний ивняк, в тени которого напевала Ирочка, синими были дальние леса, синим был самый воздух, струившийся по лугам. Весь мир был синим. Синяя радость поднимала Володьку над синим миром. Сейчас он взлетел бы на луну, укатил в Америку сражаться вместе с Робсоном за свободу его черных братьев, сдал бы за восьмой класс в школе рабочей молодежи…

— Ира, — тихо позвал он.

— А?

— Подойди. Сядь.

— Иду.

Она села поблизости. Володька не поднял локтя с глаз и продолжал любоваться своим синим миром.

— У тебя бывает такое? — спросил он как можно проще, чтобы не выдать своего вдохновения.

— Какое?

— Ну, такое… Жить, например, хочется.

— Мне, например, всегда жить хочется.

В этот момент высшего душевного подъема Володька не мог не почувствовать в словах Ирочки обидное равнодушие.

— Всегда, всегда!.. — недовольно повторил он. — Муха, и та зудит, если ей стекло лететь не дает. А мы ведь не мухи. Неужели ты всегда ровная? Я не ровный. Я сейчас не знаю, что сделал бы…

Володька вскочил с места, гикнул, разбежался, его красные трусы подпрыгнули над синим зеркалом воды. Бросившись в воду, он больно ударился животом. Кто–то за ивняком засмеялся.

— Вот бы с вышки так! Наверняка без печенки вынырнешь.

Ирочка поняла, что Володька совершенно не умеет плавать. Не умеет как следует читать, не умеет разговаривать с девушкой, не умеет плавать… Ей снова привиделся тот, о котором она тайно мечтала, герой ее романа, ее идеал. Как далеко до него было этому парню в красных трусах!

— Иди сюда! — звал ее из воды Володька. — Боишься? Запросто утоплю.

— Ты?

— Иди, иди. Утоплю!

— А может, я тебя?

— Попробуй.

Чтобы показать свою удаль, он перекувырнулся в воде.

Ирочка поднялась, и Володька увидел ее сквозь слепящие искры речной воды. Она была белее песка, светлее воздуха, нежнее неба.

— Невеста! — прошептал Володька, пока Ирочка была далеко.

А Ирочка разбежалась, как это делают опытные спортсменки, и нырнула без всякого шума. Она оставалась под водой бесконечно долго. Володька, уже не знавший, где ее искать, вдруг увидел, как она выбиралась из воды на противоположном берегу.

Он радовался ее молодости, легкости, силе.

— Сдаюсь! — крикнул он. — Утопишь!

— То–то!

Они звонко перекликались, словно вокруг никого не было.

Ирочка подплыла к нему. Она кружила рядом, не приближаясь к Володьке.

— Что ж, топи.

— И утоплю.

Он стоял по плечи в воде, уверенный, что Ирочка не может сдвинуть его с места. Ирочка кружила рядом, не приближаясь, и смеялась чему–то. Лицо ее было веселым, глаза — лукавыми. Володька тоже смеялся.

— Что ж не топишь?

— А ты не стой столбом–то!

— Что же мне делать?

— Ты, оказывается, трус!

Вот тебе и раз! Он не хотел приближаться к ней, уважая ее молодость и стыдливость, а она… Ну, погоди ты! Володька сделал сильный рывок, оторвался, от дна и поплыл. Сквозь шум воды он слышал, как Ирочка сказала:

— А ты говорил, не умеешь.

Он плыл, не умея плавать. Его влекли к ней самолюбие и гордость.

Ирочка была уже рядом. Он поднял руку, чтобы схватить ее за плечо, а потом так расправиться с ней, чтобы навсегда забыла дразниться! Но в ту же секунду цепкие руки схватили его голову и потащили под воду. Неужели она? А кто же еще! Он хотел освободиться, но не было точки опоры, сила не помогала. Оказавшись под водой, Володька испугался не на шутку. Он хлебнул вязкой речной воды. Между тем Ирочка топила его по всем правилам игры, не замечая, что Володьке плохо и он вот–вот захлебнется.

Когда Ирочка наконец отпустила Володьку, силы его были на исходе. Он еле–еле выбрался на поверхность. На лице его застыло выражение обиды и горя. Он пережил смертельный испуг.

— Володя, ты что?

Он не ответил. Не было сил, да он и не знал, что говорить. Надо было обругать ее за такие шутки, а как обругаешь. Еще хуже будешь выглядеть. Вдобавок она назвала его так участливо — Володя.

Кое–как переведя дыхание, он наконец пробормотал:

— Поддался я тебе. А то бы…

— А то бы? — переспросила Ирочка, и лицо ее опять стало веселым и лукавым. Кажется, она вовсе не понимала его состояния. А что он мог ей сделать? Ничего. Она сейчас же нырнула бы и вынырнула на том берегу.

Бедный Володька не знал, что было в эту минуту у Ирочки на уме. А Ирочка вспоминала, как он впервые явился ей в образе марсианина, и думала о том, что любит его, хотя он и ничего не умеет. Вот ведь беда какая! Любит и объяснить себе не может, за что!

Вот он стоит по плечи в воде, а плечи как у боксера. Мокрый чуб на лбу делает его лицо новым и незнакомым. Вот он отворачивается от нее, униженный и оскорбленный… А ей становится смешно. Смешно, и все тут. Ей девятнадцать, и она не может не смеяться.