Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант) - Эдвард Гиббон

Упадок здоровья и предсмертная болезнь Септимия Севера побудили в душе Каракаллы бешеное честолюбие и темные страсти. Не желая больше ждать смерти императора или раздела империи, он несколько раз пытался сократить тот недолгий срок, который оставалось жить его отцу, и пытался, но безуспешно, поднять мятеж в войсках. Старый император часто осуждал Марка Аврелия за то, что он проявил милосердие не к тому, к кому следовало, а мог бы одним указом избавить римлян от тирании своего ничтожного сына. Оказавшись в том же положении, он почувствовал, как легко строгость судьи исчезает под действием родительской нежности. Он раздумывал, угрожал, но не мог наказать, и этот его последний и единственный милосердный поступок оказался гибельнее для империи, чем длинный ряд его жестоких дел. Беспорядок в душе усиливал страдания тела, он нетерпеливо желал смерти и своим нетерпением приближал ее. Умер Север в Йорке, на шестьдесят пятом году жизни и на восемнадцатом году славного и успешного правления. В последние минуты жизни он дал своим сыновьям совет жить в согласии, а армии посоветовал признать их власть. Спасительный совет отца не проник ни в сердца, ни даже в умы его пылких молодых сыновей, но войска были послушнее: помня о клятве верности и авторитетном мнении своего покойного повелителя, они ответили отказом на настойчивые требования Каракаллы и провозгласили императорами Рима обоих братьев. Вскоре новые правители оставили каледонцев в покое, вернулись в столицу, похоронили своего отца с божескими почестями и были радостно признаны в качестве законных государей сенатом, народом и провинциями. Похоже, что старший брат имел немного более высокий сан, чем младший, но оба управляли империей равноправно и независимо друг от друга.

Такое разделение власти стало бы причиной разногласий и для самых любящих братьев. Оно никак не могло долго просуществовать, когда власть поделили между двумя неумолимыми врагами, которые не желали примирения и не могли в него поверить. Было ясно, что править может только один, а другой должен пасть; и каждый из них, судя о планах соперника по собственным планам, самым бдительным образом охранял свою жизнь от не раз случавшихся попыток оборвать ее ядом или мечом. Их быстрый проезд через Галлию и Италию, когда за время пути они ни разу не ели за одним столом и не спали в одном доме, выставил на обозрение перед жителями провинций отвратительную вражду между братьями. Прибыв в Рим, они немедленно разделили между собой огромный императорский дворец. Между их покоями не было допущено никакого сообщения; двери и переходы были старательно укреплены, караулы расставлялись по постам и сменялись так же строго, как в осажденном городе. Императоры встречались лишь на людях и в присутствии своей страдающей матери, при этом каждого окружала большая свита из вооруженных сторонников. И даже в этих церемониальных случаях притворная вежливость едва скрывала злобу, наполнявшую их сердца.

Эта скрытая гражданская война уже поставила в тупик все правительство, но тут был предложен план, который казался выгодным для обоих братьев-врагов. Было предложено, чтобы они, поскольку не могут примириться между собой, отделили себе каждый свою долю общего имущества, то есть поделили империю между собой. Условия договора были уже составлены, причем достаточно четко. Каракалла, как старший брат, сохранял за собой Европу и Западную Африку, а Гете отдавал власть над Азией и Египтом, и тот мог поселиться в Александрии или Антиохии, которые по богатству и величию стояли лишь немного ниже Рима. Многочисленные армии должны были постоянно стоять лагерем по обе стороны Фракийского Боспора и охранять границу между соперничающими монархиями. Сенаторы европейского происхождения должны были признать власть правителя Рима, а уроженцы Азии последовать за императором Востока. Слезы императрицы Юлии прервали эти переговоры, первые известия о которых уже наполнили душу каждого римлянина изумлением и негодованием. Время и политика так тесно объединили завоеванные страны, что расколоть эту громаду на части можно было лишь с помощью самого грубого насилия. У римлян были основания опасаться, что разрозненные части вскоре снова окажутся под властью одного хозяина в результате гражданской войны; но если бы две половины империи отделились друг от друга навсегда, разделение провинций обязательно кончилось бы распадом империи, чье единство до сих пор было нерушимым.

Будь этот договор выполнен, повелитель Европы скоро мог бы стать завоевателем Азии. Но Каракалла добился победы более легким, хотя и более преступным путем. Он притворился, что послушался уговоров матери, и согласился встретиться с братом в ее покоях при условии, что между ними будут мир и согласие. Посреди их разговора несколько центурионов, которые ухитрились спрятаться поблизости, бросились с обнаженными мечами на несчастного Гету. Обезумевшая мать попыталась укрыть его в своих объятиях, но в неравной борьбе она была ранена в руку и залита кровью младшего сына, и при этом видела, как старший сын разжигает ярость убийц и сам помогает им. Как только дело было закончено, Каракалла поспешно и с выражением испуга на липе прибежал в лагерь преторианцев, свое единственное убежище, и бросился на землю перед статуями богов-охранителей. Солдаты попытались поднять и успокоить его. В отрывистых и беспорядочных словах он сообщил им, что ему грозила опасность, она была близка, но он чудом сумел спастись, и, намеками давая понять, что предупредил намерения своего врага, объявил, что решил жить и умереть вместе со своими верными войсками. Гета был любимцем солдат, но жаловаться было бесполезно, мстить опасно, и они все еще уважали сына Севера. Недовольство армии вылилось в бесплодный ропот и на том угасло, а Каракалла быстро убедил их в правоте своего дела тем, что щедро раздарил за один раз все сокровища, которые его отец накопил за время всего своего правления. Подлинные чувства солдат, а не чувствительность их сердец было единственным, от чего зависели его власть и безопасность. Их волеизъявление в пользу Каракаллы стало командой для сената покорно (и притворно) принять его: это раболепное собрание всегда было готово утвердить решение судьбы. Но поскольку Каракалла желал заглушить первый гнев публики, имя Геты было упомянуто пристойным образом, и прах убитого был похоронен с почестями, положенными римскому императору. Потомки, из сочувствия к его несчастью, стали умалчивать о его пороках. Мы считаем этого молодого правителя невинной жертвой честолюбия брата, забывая о том, что ему не хватило лишь силы, но не желания, чтобы довести до конца такие же попытки мести и убийства.

Преступление не осталось безнаказанным. Ни дела, ни удовольствия, ни лесть не могли защитить Каракаллу от угрызений нечистой совести, и он в минуты мучительной душевной боли признавался, что больное воображение часто представляет ему разгневанных брата и отца, которые, восстав из мертвых, угрожают ему и осыпают его упреками. Такое сознание своего преступления должно было бы побудить его добродетельным правлением убедить человечество, что кровавая расправа была невольным следствием роковой необходимости. Но раскаяние лишь заставило Каракаллу стереть с лица земли все, что могло напомнить ему о его вине или вызвать в памяти образ убитого брата. Вернувшись из сената во дворец, он застал свою мать в обществе нескольких знатных матрон, оплакивающих безвременную смерть ее младшего сына. Завистливый император пригрозил им мгновенной смертью, и этот приговор был выполнен над Фадиллой, последней остававшейся в живых дочерью императора Марка Аврелия. Даже Юлия в своем горе была вынуждена прекратить свои жалобы, подавить вздохи и принять убийцу с радостной одобрительной улыбкой. Было подсчитано, что более двадцати тысяч человек обоего пола, туманно названные «друзьями Геты», были убиты по приказу Каракаллы. Его охранники и вольноотпущенники, исполнители приказов и товарищи по развлечениям, те, кто благодаря его влиянию был назначен на какую-либо должность в армии или в провинциях, и те, кто был связан с ними длинной цепочкой зависимости, – все попали в проскрипционные списки, куда старались внести каждого, кто хотя бы в самой малой степени поддерживал какие-то отношения с Гетой, оплакивал его смерть или просто упоминал его имя. Гельвий Пертинакс, сын государя, носившего то же имя, лишился жизни из-за несвоевременной шутки. Единственным преступлением Тразеи Приска было то, что он происходил из семьи, в которой любовь к свободе, казалось, была наследственной. В конце концов все конкретные причины для клеветы и подозрений исчерпали свои возможности, и, когда какого-нибудь сенатора обвиняли в том, что он тайный враг правительства, императору хватало того, чтобы было доказано более важное утверждение: что сенатор человек богатый и добродетельный. Из этого хорошо обоснованного правила он часто делал самые кровавые выводы.