Презумпция вины - Анна Бабина

сети в поисках Машиных фотографий. Заглянула на страницу к Константину – там обнаружилась только уже знакомая ей свадебная фотография; у самой Маши страница была закрыта, вместо аватарки – диснеевская принцесса, кажется, Бель, Зоя точно не помнила. Она не любила волшебные сказки.

Страница матери Константина щетинилась фотографиями фотомоделей, южных пляжей, рецептами изысканных блюд и – это выбивалось из общей картины – переливающимися открытками к православным праздникам. В альбомах, среди собак и детей (кто из них, интересно, сын Константина? интересно ли, обнаружилась фотография со свадьбы Яблонских. Молодожены и гости – человек пятьдесят – стояли на лестнице Первого дворца бракосочетания. Константин улыбался и держал свою Машу под локоток. Верхнюю половину ее лица скрывала тень шляпы, нижнюю – розовый бланк свидетельства о браке. Фотограф от бога… Или, может быть, Маша – тайный агент?

Зоя фыркнула и захлопнула крышку ноутбука.

Константин начал названивать ночью. Видимо, увидел пропущенный звонок. Разговаривал в полный голос, звучал гулко, – наверное, вышел на лестничную площадку. Она представила, как он сидит на подоконнике, смотрит в голубую стену и сочиняет для нее сказку, которые она терпеть не может.

Никуда он якобы не возвращался – просто приехал проведать сына, который слегка приболел.

– Не веришь – приезжай, – сказал.

– Я не девочка по вызову.

Она выключила телефон и легла. По потолку скользили блики фар, на кухне капало из крана – надо бы встать и затянуть посильнее. Досино ухо совсем промокло, и она поцеловала плюшевую мордочку:

– Какая я дура, Дося.

Погружаясь в сон, она чувствовала под головой не подушку, а твердую горячую руку Константина.

– Русалка, – сказал Константин, когда она, нагая и бесстыдная, выпрямилась перед ним в свете зеленоватой лампы.

Ее тогда кольнуло узнаванием. Словно все это уже было, словно она выпорхнула не из наполненной паром ванной, а из холодной душевой в летнем лагере.

Жизнь течет нелинейно.

Она закручивается.

Запараллеливается.

Путает векторы.

Как они помирились, Зоя толком и не помнила.

Неделю пряталась от него, «шкерилась», как говорила Яна. В столовку носа не казала, кафедру Новой истории обходила десятой дорогой.

Попалась глупо – зашла в магазин за хлебом, а там он. Погрустневший, небритый, с серо-бумажным лицом, взвешивал яблоки.

– Здравствуй.

Переигрывал, конечно, и Зоя почувствовала, но столько в этой смятой фигуре скопилось романтичной тоски, что ей стало его жалко.

Вышли вместе, вместе сощурились на внезапное петербургское солнце, вместе полезли за сигаретами.

– Может, зайдем ко мне? Поговорим. Пожалуйста, – глаза у него были карие, грустные.

Волоокий.

Квартира в доме Шишкина сияла чистотой.

– Я разобрался с этой шайтан-машиной. Будешь кофе?

– Буду.

Он засуетился, что-то нажал, покрутил, присоединил какую-то трубку.

Машина зашипела.

И были ладони на плечах и ладони на щеках, влажные волосы, прилипшие ко лбу, нежные, чуть неловкие движения, когда они вспоминали друг друга, и смелые, точные, когда вспомнили.

Кофе остыл.

Инцидент был исчерпан.

Константин водил Зою в Мариинский и в Большой зал филармонии, поил в буфете шампанским и чуть утрированно восторгался нарядами.

Зоя и без его бравурных подсказок знала, что хороша: ее пьянило ощущение собственной красоты и молодости, иллюзия женского всесилия. Поднимаясь по лестнице в театре, она косилась в зеркало, чтобы убедиться, что волосы лежат великолепно. Не идеально, нет. Великолепно, под стать ей. Она наслаждалась ощущением того, как платье облизывает ноги. Ей нравилась мускусная маслянистость взглядов, толчки локтями и синхронно повернутые головы. Она вышибала интеллигентский дух, взывая к животному, как бы глубоко оно ни залегало.

– Сука, – шелестели платья окружающих женщин, и она безбожно хохотала, откинув тяжелую, вечно чуть растрепанную голову.

В темноте зала Константин брал ее за руку. Меж вечно приоткрытых губ блестели крепкие, сплошные, как у Вронского, зубы.

Он провожал ее до квартиры. Целовал – через порог нельзя, плохая примета – всегда на лестнице.

Дверь закрывалась, не сразу отсекая звук его шагов.

Зоя сбрасывала пальто, иногда прямо на пол, и проходила в комнату, где, не зажигая света, прямо в платье садилась на колючий ковер возле дивана.

Накатывало похмелье – не физиологическое, а иное, более глубокое и болезненное. Чудилось, что на ней остались липкие отпечатки, голубиные нашлепки, чья-та сочная харкота.

В один из вечеров ей стало невмоготу, и она встала под душ прямо в платье.

Однажды Константин остановил ее в дверях:

– Погоди секунду. Ты идешь завтра на занятия? Хотел попросить тебя занести вот эту папочку Ершовой. Я обещал еще в пятницу, сегодня, как видишь, среда, а я буду на факультете только послезавтра. Будь добра.

– Хорошо.

Они поцеловались через порог.

Какие уж тут приметы?

Нонны Борисовны Ершовой, крупной и зычной, как валторна, на факультете побаивались. Ходили слухи, что принимает экзамены она очень строго, а с семинара может выгнать за один-единственный «треньк» телефона.

Зоя постучала в отдельный кабинетик на втором этаже, втайне надеясь, что Ершовой не окажется на месте и Яблонскому придется разбираться с ней самому.

– Войдите. А, это вы…

Ершова сидела за столом и медленно, одним пальцем, настукивала текст.

– Добрый день, Нонна Борисовна. Константин просил…

Не поднимая облитой лаком головы от клавиатуры, Ершова процедила:

– Евгеньевич.

– Извините, что? – не поняла Зоя.

– Константин Евгеньевич. Принимая вас на этом факультете, я полагала, что вы будете учиться, а не личную жизнь устраивать.

Зоя ощутила, что у нее леденеет лицо – как и всегда, когда она злилась.

«Молчи, – взмолилась она самой себе. – Перетерпи это. Только промолчи».

– Константин Евгеньевич просил передать документы, – она бесшумно, как перышко, опустила папку на столешницу.

– Вы знаете, что отобраны для поездки в Драйфлюссештадтский университет? Я была против вашей кандидатуры, но Константин Евгеньевич, – она ударила по отчеству голосом, как молоточком, – настоял. Сказал, что у вас чрезвычайно интересный доклад, посвященный…

– Джотто.

– Да, Джотто. Каждый куратор сам отбирает себе студентов, поэтому я ничего не могу с этим поделать. Но я попрошу вас вести себя достойно. То, что происходит между вами и доцентом Яблонским, – не мое дело.

«Так точно».

– …не мое дело. И требую впредь называть его в присутствии посторонних только Константином Евгеньевичем. Ведите себя достойно, Зоя.

– Я не заслуживаю этой отповеди.

– Да, – неожиданно согласилась Ершова. – Не заслуживаете. Вы хорошая, умная девушка, и мне вас очень-очень жаль.

Драйфлюссештадт – Венеция, 2019

Зое все еще не верилось, что это правда – ее первый полет, первая «заграница», первые города, увиденные с высоты.

Мама с отчимом несколько раз летали в Турцию без нее. Она не догадывалась обидеться. Море у нее ассоциировалось с грязным песком, в который вмешаны плоские окурки и огрызки яблок; с распаренными телами причудливых форм и размеров, разложенными в самых неприглядных из возможных поз; с гудением крови в висках после наплывающих волн жара. С ней трижды приключались тепловые удары, потому что мама, если уж приезжала, проводила на пляже целый день, не прерываясь даже на самые убийственные часы.

Однажды, когда разошедшееся море несколько раз сбило Зою с ног точными ударами под коленки и едва не уволокло к себе в нутро, чужой мужчина, начитавшийся правил спасения на водах, выволок ее на мелководье за волосы. На следующий день она наотрез отказалась заходить в море. Удивительно, но стоячей – мирной – воды она нисколько не боялась и с удовольствием заплывала на середину Утвы.

В конце концов мама смирилась и перестала возить ее «оздоравливаться».

На время отпуска Зою «сдавали» отцу, и пару недель можно было делать все, что душеньке угодно, – это ли не радость?

– Не бойся, самолет – самый безопасный вид транспорта. – Константин водил пальцем по ее ладони, как в детской игре «сорока-ворона» и рассказывал, рассказывал.

Про римский водопровод, про титанов Возрождения, про автохтонные сорта винограда.

Она вздрогнула, когда объявили, что самолет приступает к снижению. Казалось, что прошло не больше получаса.

Мрачная зеленоватая Ершова, сидя в последнем ряду, ожесточенно массировала точки на запястье.

– Ты, разумеется, будешь жить со мной, – сказал Константин.

Скоростной поезд нес их через желтые цветущие поля.

В Драйфлюссештадте студентов заселили в хостел у железнодорожного вокзала – маленький, но очень чистый и аккуратный, типично немецкий. Ершовой