Презумпция вины - Анна Бабина

посадку в аэропорту Нижнее Бабино города трудовой доблести Староуральск. Температура за бортом плюс восемнадцать градусов. Благодарим за то, что выбрали…»

Зоя выволоклась из аэропорта и замерла.

Небо нестерпимо сверкало горячей эмалью. Прикоснись взглядом – ослепнешь.

Пленка, крутившаяся внутри нее последние несколько суток, оборвалась, не закончившись, и она так и не узнала, что положено делать дальше.

«Подвезти?» – крикнули откуда-то, и она поискала глазами источник звука.

Молодой, кудрявый, черноглазый. В другое время ни за что бы не села к нему, побоялась бы, но равнодушие, выросшее из горя, – страшная вещь. Начисто отбивает инстинкт самосохранения.

– Куда едем?

Ей бы, конечно, на Зои Чугуевой, 2, но, подумав, попросила в Садовый, к отцу. Мать ей сейчас не помощница.

Водитель молчал. Не пытался ее разговорить. В другое время молчание, наверное, насторожило бы ее, но не теперь – и снова ничего не случилось. Свернули направо, налево, мелькнул памятник, воткнутый в распятие перекрестка, и зачастили знакомые дома Садового. Над ними вставало варикозное небо.

– Гроза будет. Первая в этом году, – нарушил молчание водитель.

Она промолчала.

Молча расплатилась и вышла – из пахнущего «елочкой» салона «Лады» прямиком в сырую пасть подъезда.

Дверь открыла женщина.

Зоя, конечно, о чем-то таком догадывалась, не может же быть, что у отца почти десять лет – никого, но, приходя раньше в эту квартиру, никогда не видела не только этой, но и никаких ее следов. Хитрил ли отец, придавая квартире нарочитую мужскую взъерошенность, или она действительно переехала сюда недавно?

– А где папа?

– В командировке. Ты Зоя, что ли?

Это разговорное «что ли» унизило ее, как плевок.

– Мне отец мой, что ли, нужен. Это его квартира. Где он?

– В Ебург уехал, – эта сочно зевнула. – Звони ему, если нужно, сама. Я с ночной, так что иди, – и неожиданно мягко захлопнула перед ней старую клепчатую дверь.

– Сука, – сказала Зоя.

Равнодушно сказала, с точкой на конце. Тупой дротик слова не пробил черный дерматин, упал под ноги.

Вышла уже под дождь. Он стучал по чему попало – по машинам, козырькам, стеклам, шуршал в нежной, едва пробившейся листве, уходил в глухой, разбитый машинами газончик. Постояла немного у подъезда, в относительной безопасности, хотела закурить, но, ощупав карманы, не обнаружила привычных уголков пачки.

Магазин «Магнит» источал пугающе одинаковый во всех городах запах. Тем брендам, что выпускают духи с ароматом оттаявшей земли, кошачьих лапок и кладбища, стоило бы посоветовать создать лимитированную коллекцию «Магнит» – уж точно ни с чем не спутаешь.

Когда-то на этом углу было телеателье, потом – Общество белорусов Староуральска, какие-то еще собрания и ассоциации, имя которым – легион, после – загадочный пантоцентр «Олений ручей», но, победив их всех в честной схватке, в конце концов место занял «Магнит».

Зоя побродила между полок, зачем-то пощупала краснобокое яблоко, взяла и поставила обратно йогурт в бутылочке. Прошла к кассе с пустой корзиной, попросила «винстон», уставилась на рядок разноцветных шоколадок и жвачек.

– По карте.

– Паспорт.

– Что?

– Паспорт, пожалуйста.

Опустила глаза на темную, с паутинками седины, голову кассирши, склоненную над клавиатурой и нескончаемой черной лентой, полезла в сумку, вытащила – голова так ни разу и не поднялась – и раздраженно сунула куда-то вниз, где, по расчетам, должно было быть кассиршино лицо.

Та выбила покупку и только потом выпрямилась.

Подняла на Зою знакомые чугуевские глаза.

– Привет, – сказала. – У тебя все в порядке?

«Нет, господи, Ксюша, нет, у меня полный мандец, у меня все рухнуло, я похерила учебу, жизнь, все на свете, у отца какая-то баба, тупая какая-то баба, знаешь, такая Марфуша, мама разошлась с отчимом и, кажется, попивает, бухает, в смысле, по-черному, человек, которого я любила, спал со мной и с женой, и теперь у них будет ребенок, а у меня… что будет у меня?»

– Да.

Зоя шла.

Дождь шел.

У дождя не было выбора – куда, у Зои будто бы был.

Она втиснула зад в детские качели посреди убогой, изрытой, как поле боя, площадки. Все снаряды были обожраны до ржавого железа, ни одной досочки, ни одной веревочки. В песочнице чернела земля.

Ей вспомнились яркие городки в питерских дворах, мягкое резиновое покрытие, якобы спасающее от травм, аккуратные скамеечки с пошлыми названиями муниципальных образований на спинках.

Больше всего ее почему-то смешило название «Автово».

Куцее слово.

Урезанное будто бы.

Автовокзал?

Нет, просто «Автово».

…Зачем она вернулась сюда?

– Зой, ты чего? Ждешь кого-то?

Зоя откинула с лица намокшие пряди.

Ксения – маленькая, черная, в короткой черной же курточке, с нелепо подведенными черным глазами – стояла перед ней. В руках по пакету с продуктами.

– Хочешь, пойдем ко мне?

«Да не хочу, конечно. Но выбора у меня нет».

– Я тут, через двор. Пойдем. Покушаешь.

И тропинка из бетонных плиток, и скамеечка у подъезда, и стеклоблоки в окнах.

Парной запах канализации и газораспределителя, завиток картофельной кожуры из чьего-то ведра, почтовые ящики, дочерна облизанные огнем.

Ксения долго возилась с замком, а потом дверь открылась сама, явив Зое светлокосую девицу в розовом коротком платьице и гольфах. Увидев незнакомку, девица нагнула голову, свернула личико куда-то вбок и оттуда, из этой странной позы, глянула на нее, как черепашка из панциря.

– Лиза, это Зоя, твоя тетя.

«Лиза? Лиза меня на пять лет старше, ей же под тридцать. Или я путаю, и это – младшая, моя ровесница? Господи, как звать вторую-то? Инна? Нет. Нина? Нет, Нина, это сестра. Неловко как, господи».

Лиза распрямилась и заулыбалась.

«Симпатичная. Кажется, у нее это… не все дома. Жаль».

– Здравствуйте, тетя Зоя, – голос Лизы звучал нормально, – я завтрак сделала, правда, на двоих, я не рассчитывала… Сейчас что-нибудь придумаю, – и промелькнула на кухню.

– Здесь руки можно помыть, – чересчур живо объявила Ксения и уже в тесном санузле, плотно закрыв дверь, вышептала в лицо Зое: – Я не успела тебе по дороге… думала, Лиза уже на работу ушла. Ты не смотри так, она нормальная, выучилась, работает в швейной мастерской… Я тебе потом, хорошо? Потом все подробно… если захочешь.

На маленькой, заставленной всяким кухне, среди расписных досочек, жостовских подносов, полотенец с символами года и православных календарей Зою потчевали растворимым кофе и блинами со сметаной. Сначала ничего не хотелось, а потом незаметно съелось одно, второе, третье – под музыку и рекламу биодобавок из радиоточки, под веселую Лизину болтовню и короткие, точно вымеренные фразы Ксении.

Лиза действительно ушла – в легком плащике с кружевами, с детским разноцветным зонтиком, а Ксения осталась – вся в черном, с тяжелой челюстью и тяжелым взглядом, нарочная антитеза дочери.

– Тебе поспать бы, наверное? Я-то по любому лягу, я в ночь сегодня работала.

Ксения завозилась, раздвигая диван в проходной комнате, вынула из шкафа яркое, в огромных ромашках, постельное белье. Эта суета угнетала Зою. Она не знала, благодарить ли ей сестру (господи, да какую там сестру, так, родственницу), помочь ли ей с тугим комком одеяла, никак не желавшим лезть в топку пододеяльника, или молча помыть тарелки на кухне.

– Полотенце дать? Хорошее, турецкое. У них махрушка мягкая, как бархат. Нет? Не будешь мыться? Как хочешь. Я тебе вот сюда, на стул положу. Футболку могу дать – свою, в Лизину не влезешь, у тебя грудь. По полу не дует? – И вдруг, без перехода: – Лиза-то у нас давно такая. Она хорошая. Институт педагогический окончила, но преподавать не берут. Да ей и самой нравится шить. Раньше, как за машинку сядет – не выгонишь, целыми днями стрекочет и стрекочет.

– Это у нее… с детства?

– Да какое там… от Светлова это. От отчима, – быстрый взгляд на выцветший образ Николая Чудотворца в углу. – Позволял он себе всякое. А я, дура, не замечала. Понимаешь?

Зоя понимала.

«А что, если она его действительно убила?» – ворохнулось внутри.

Под жилистыми руками Ксении вспухала подушка.

Да какая, господи, разница.

Зоя упала лицом в ромашковый ситчик, пахнущий стиральным порошком. Из снежной ночи навстречу ей вышла Ксения и сказала, едва шевеля запекшимися губами:

– Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится.

Часть 5

Бабушка Лида

Замошье, БССР, июнь 1941

Кто-то тронул меня за плечо, я открыла глаза и тотчас закрыла: было еще темно