Презумпция вины - Анна Бабина

революционером, если хочешь. Вазари придумал ему биографию. Написал, что Джотто был в детстве пастушком. Это неправда, и Вазари не мог об этом не знать. Отец Джотто – не слишком богатый, но обеспеченный человек – торговал во Флоренции. Он смог дать сыну образование, которое в сочетании с бунтарским нравом помогло ему вырваться за пределы своего времени. Джотто был смел. Брал апокрифы – и писал по ним. По «Золотой легенде» Иакова Ворагинского, по Протоевангелию Иакова. Церковь за такое по головке не гладила, но ему было трын-трава. Он писал горы и города, камни и смоковницы. Его предшественники подвешивали своих худосочных средневековых святых в пустоте. Джотто сказал: баста. Чтобы люди верили в них и любили их, они должны быть похожи на этих людей. Они должны ожить. Смотри, – он вернулся к первому изображению, – вот твой Иуда. Приближаем. Это же порыв! Он бросился к Христу, чтобы поцеловать его – мы знаем зачем. И Христос знает. И Иуда знает. Смотри, как вздулась его одежда – от движения. Разве средневековые мастера могли до такого додуматься? Нет. У них все было проще и площе, – щелчок. – Вот этот кусочек. «Надругание». На Иисуса надевают терновый венец. Приближаем… Глянь, какие лица! Они злы, они насмешливы, они мечтают унизить его, причинить ему боль! Ты видишь, Зоя?

Она видела.

Она давно уже уцепилась за подлокотник, чтобы ее не снесло потоком его слов, потоком джоттовской лазури, потоком нового и странного, переполнявшего ее, грозившего выхлестнуть наружу.

Он говорил, говорил, говорил.

У нее пересохло во рту.

Кружилась голова.

Мир вокруг отливал лазурью и золотом.

Она не помнила, как собрала вещи, оделась, поблагодарила его за уделенное время.

На лестнице было темно. Яблонский хлопнул в ладоши («тут датчик стоит»), загорелся свет, жестоко обнажая неджоттовскую лазурь на стенах.

На тротуаре Зоя столкнулась с прохожим, потом еще с одним. Пошла не в ту сторону, потом и вовсе остановилась. Кто-то наткнулся на нее и хлестко выматерил в спину.

«Господи, да что со мной происходит?»

Вместо ответа на нее налетел рой мокрого снега.

Зоя приехала домой, сняла пальто и легла в постель прямо в джинсах и джемпере. У нее начался озноб. Казалось, изголовье кровати бьется в стену в такт ее дрожи. Горели щеки, а руки оставались ледяными.

Такой же озноб бил ее в последнюю ночь в «Молодости». Женя Збруев принес тогда тайком коньяк, и они пили его за кулисами клуба, передавая фляжку по кругу. Сначала было приятно-жарко, весело и свободно, а под утро Зою затрясло. Она лежала, сцепив зубы, боясь, что дрожь передастся соседним койкам и девочки проснутся. Нужно было, наверное, разбудить медичку, но в Зоином дыхании предательски пробивались коньячные нотки. Ее непременно стали бы трясти, дознались бы, что пронес алкоголь Женя, и она стала бы предательницей.

«Предательство – страшный грех, Зоюшка», – сказала бабушка Лида, глядя в окно на унылую желтизну чугуевского сквера. Взгляд ее, замутненный катарактой, бил куда-то поверх и сквозь.

«Видишь, – она подхватила Зою под мышки и поставила на табуретку, – все небо серое, а над Дворцом культуры клочок голубизны. Бабушка – моя бабушка Настя – говорила, мол, сквозь такие окошки мертвые на нас смотрят. Если окошко открылось, значит, они нас любят».

Глаза у бабушки Лиды слезились.

Кое-как Зоя дотянулась до тумбочки и взяла градусник. Температура оказалась нормальной, но она подержала его под мышкой еще пять минут, как делала мама. Так и заснула, к счастью, не раздавив градусник во сне.

Сначала она увидела Иуду. Он был похож на неандертальца: низкий лоб, выступающие надбровные дуги. Горячий пустынный ветер раздул его желтую одежду, когда он прянул к Иисусу из толпы учеников.

Потом пришел Яблонский. Он наклонился к ней, коснулся губами лба (она словно наяву почувствовала укол его щетины) и сказал ласково: «Нет у тебя никакой температуры, Зоис». Она вздрогнула.

Придется потом вздрогнуть еще раз, когда Яблонский, тогда уже Костя и на ты, в первый раз назовет ее Зоис наяву, обжигая дыханием нежное розовое ухо.

Санкт-Петербург, 2019

Все получилось как-то само собой: после удачного доклада (даже Флавицкая искренне похвалила Зоиного Джотто) Яблонский стал частенько писать и звонить ей по пустякам. Присылал смешные картинки из пабликов, в которых общались интеллектуалы-историки. Советовал книги и фильмы. Она послушно читала и смотрела, и в большинстве случаев он не промахивался: Зое «заходило».

В конце января она встретила его на кафедре и едва узнала: небритый, клокастый и помятый, словно ночевал в машине.

– Он что, попивает?

– Такого не слышала, – Яна с зеркалом в руках повернулась к свету, пыталась выщипать из буйных бровей лишнее. – Возможно, семейные неурядицы. Неудивительно.

На следующий день Яблонский (выбритый, в костюме, с аккуратно уложенными волосами) поймал ее возле лектория:

– Зоя, есть предложение, подкупающее своей новизной. В Германию хотите?

– В смысле?

– Наш факультет с 98-го проводит совместные семинары по истории искусств с университетом Драйфлюссештадта. Семь дней в Германии за счет университета. Каждый год отбирается для поездки группа из десяти студентов. Два дня читаем доклады, в остальные – отрываемся как можем. Хотите?

– Я не знаю ни слова по-немецки.

– Тут уж не кривите душой. Несколько точно знаете, к тому же рабочий язык семинара английский.

– Да у меня даже загранпаспорта нет.

– И что? Мой тоже просрочен. Семинар планируется в конце апреля, все успеем – и паспорт, и визу сделать. По поводу денег не беспокойтесь, билеты покупает университет. Главный вопрос здесь – вопрос вашего желания. Думайте. Ваш доклад по Джотто, если его доработать и перевести на английский, будет, думаю, сенсацией. Думайте. – И еще раз повторил: – Думайте, Зоя.

Мама сказала: сколько нужно?

Папа сказал: из-под земли достану деньги. Ты поезжай. Это же прекрасно, что тебя выбрали.

Зоя позвонила Яблонскому, но он не взял трубку. Ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Позвонил сам – в субботу вечером. Голос звучал глухо, но трезво:

– Надумали ехать? – спросил.

– Что-то случилось? – она перекинула мяч через сетку.

– Нет, нет, совсем нет. Так что?

– Еду.

– Ну и умница. Давайте, не откладывая в долгий ящик, начнем работать с докладом. Сможете зайти ко мне завтра?

Зоя обещала Яне пойти с ней на каток, но – Яблонский. Джотто. Драйфлюссештадт.

– Смогу. Во сколько?

– Я буду дома весь день. Встаю я не раньше двенадцати. Только вот…

– Что?

– Я теперь живу в другом месте…

«В смысле?» – чуть не вырвалось у Зои. Яблонский продолжил:

– …в маминой квартире. На Пятой линии, в доме, где жил Иван Иванович Шишкин. Адрес напишу сообщением. Жду.

– Мама зимует в Таиланде, – предупредил ее Яблонский с порога. – Так что я тут один.

Квартира оказалась красивой, очень элегантной, но что-то с ней было не так. Пресловутая покинутость.

Яблонский возился на кухне с кофемашиной: «Мать купила себе сложную, с рожками какими-то, не понимаю абсолютно, зачем это ей. То ли дело у нас… там… я имею в виду… в общем, у меня там была капсульная».

Зою обдало пониманием: он ушел из семьи. Господи. Как неожиданно. Вспомнилась фотография в модерновой рамке и экран для просмотра фильмов в одиночестве.

На подоконнике лежала пыль – ее хотелось вытереть, но это, конечно, будет невежливым.

– Я ушел от Маши, – сказал Яблонский между делом, словно о бытовой технике. – Надеюсь, сын меня поймет, когда вырастет.

Что положено говорить в таких случаях?

Неискренне сочувствовать.

Неловко кивать головой.

Молчать.

Зоя попыталась совместить все три тактики и пробормотала:

– Жаль…

– А мне – нет, – уголки его рта заходили вверх-вниз, будто он не мог принять решение: улыбаться или нет. – Нисколько нет. – И тут же: – Вру, конечно, пятнадцать лет просто так не выбросишь из жизни. Мы же с ней с первого курса вместе были. Мы же с ней…

Он издал странный звук, словно смял в руке жестянку. Всхлип? Смешок?

– Вы, Зоинька, потом поймете, что с высоты лет все смотрится иначе. Перестает быть острым, горячим, пластичным. Затвердевает – не вытащишь. Жизнь обрастает пошлостью, мещанством, глупостями, затупляется, как нож. И срез выходит неровный, с бахромой и раздавленными волокнами. Что это я… Совсем вас заморочил. Кофе! Скорее кофе!