Презумпция вины - Анна Бабина

– Я не хотела вас подводить, – затараторила она. – Просто ума не приложу, что делать с источниками, половины из них нет в Сети. К тому же я не владею итальянским, а перевод через программу выходит… кхм… убогим.

– Нет, нет, что вы, Зоя, никто никого не подводит. Я хотел предложить вам выход из ситуации, который устроит нас обоих. У меня есть все эти книги, я готов дать их вам для работы. Проблема только в том, что некоторые из них в таком состоянии, что я никогда не выношу их за пределы квартиры. Другие мне постоянно требуются, думаю, вы могли бы сделать копии нужных вам страниц… Приходите ко мне в пятницу после пар. Если заканчиваете в четыре, я вас заберу и отвезу сам.

– Домой? – Яна подняла голову от тарелки с тушеной капустой и посмотрела на Зою.

– Ну да.

– Впервые слышу, чтоб он кого-нибудь приглашал. Обычно кружковцы собираются здесь, в столовой, или в свободной аудитории, если дадут. Кажется, они выезжали на природу весной. Он пригласил тебя одну?

– Да.

Яна отодвинула тарелку и уставилась в окно, за которым туда-сюда расхаживал нервный курильщик, прижимая плечом телефон к уху.

– Не хотела я тебе говорить, но, видимо, придется. В прошлом году дипломница Яблонского отчислилась с выпускного курса и уехала домой.

– В смысле? Ей не дали защититься?

– Да нет же. Говорят… Я сама не слышала, но в чирлидерской раздевалке слухи ходили…

– Ну?

– Она забеременела. Ей пришлось сделать аборт. Ну и вот.

– Я-то тут при чем?

– Она была беременна, – Яна наклонилась вперед, к самому Зоиному лицу, и зашипела, покашивая голубым глазом вбок, – от Яблонского.

– Чушь.

Зое стало противно, словно кто-то перегаром в лицо дыхнул, и она откинулась на спинку стула.

– Это слухи. Точно я ничего не знаю.

Яна взяла поднос с недоеденным обедом и пошла к окошку для грязной посуды.

Яблонский жил на Среднем проспекте, в доме Заварзиных, в огромной трехкомнатной квартире. Домофон удовлетворенно крякнул, впуская Зою, со щелчком зажглась лампочка, забрызгав светом и тенью неопрятную лепнину, остатки метлахской плитки и истерично-голубые стены. Гривастая Зоина тень шагала рядом, словно охраняя.

Где-то над головой выстрелил замок, и Яблонский, наклонившись в пролет, крикнул:

– Обратите внимание на перила!

У чугунных балясин был какой-то особенный, цветочно-музыкальный завиток.

В прихожей Зоя запнулась о детский снегокат.

Пока она топталась на коврике у входа, стараясь не испачкать нежную терракотовую плитку, Яблонский не умолкал:

– Я эту квартиру взял исключительно из-за парадной. Вдохновляет ведь, правда? Эта легкая покинутость придает ей какой-то особый шарм.

Через светлую гостиную, заставленную низкой и с виду очень дорогой мебелью, он провел Зою в кабинет. В дубовых, с тяжелыми стеклянными дверцами, книжных шкафах, занимавших все стены до потолка, тускнели книжные переплеты. В отличие от турбинской библиотеки, благоухавшей шоколадом, эти, как стабилизированные цветочные букеты, запаха не издавали. К окну был придвинут большой стол темного дерева. Лампа под зеленым абажуром освещала разложенные на столе книги. Попискивал ноутбук.

– Кофе? – не дожидаясь ответа, он оставил раздавленную профессорской роскошью Зою в одиночестве.

Латунные цветы оплетали элегантную рамку со свадебной фотографией Яблонских. Пока с кухни доносились звон чашек и тарахтение кофемашины, Зоя успела как следует их рассмотреть. Она никогда не поставила бы такую фотографию на видное место: половину лица невесты закрывала тень от соломенной шляпки, жених казался недовольным – видимо, солнце било ему прямо в глаза. Интересно, кто выбрал именно этот кадр – Яблонский или его жена?

В коридоре скрипнула половица, Зоя поскорее выпрямилась и уставилась в окно.

Они просидели до десяти вечера. Правили текст, выискивали в источниках нужные ссылки, спорили насчет формулировок. Некоторые советы показались Зое странными. Не диссертацию же она пишет, в конце концов!

Настороженность после разговора с Яной быстро исчезла: они сидели далеко друг от друга – он за столом, она в кресле, каждый смотрел в свой ноутбук, и лишь изредка они передавали друг другу книги или распечатки.

– Думаю, стоит еще раз просмотреть фрагменты, которые мы возьмем для презентации, – сказал Яблонский. – Для нынешнего поколения иллюстративный материал критически важен. В какой-то мере он является определяющим при восприятии текста.

– Да, сейчас.

Зоя открыла папку с картинками и встала, чтобы поставить ноутбук на стол.

– Нет, так не пойдет.

Яблонский вышел в гостиную, что-то щелкнуло и негромко заработал какой-то механизм.

– Зоя, идите сюда.

Он, как оказалось, опустил рольставни. Гостиная освещалась теперь только золотистым светом торшера – с улицы не проникало ни единого грамма света.

– Поставьте ноутбук здесь, – он подвинул кофейный столик к дивану.

Снова раздался щелчок, и противоположная стена превратилась в белый светящийся прямоугольник.

– Я иногда смотрю здесь кино, – пояснил он. – Проектор приятнее телевизора. Словно сидишь один в кинозале.

«Смотрю, один… интересно, а что делает в это время его жена? Да и вообще – где она? Что, если он держит ее где-нибудь, как сэр Рочестер? Или она погибла, как Ребекка у Дюморье?»

Зоя глупо хихикнула. Яблонский истолковал ее смех по-своему:

– Вам так не кажется?

– Нет, простите, я…

– Садитесь за ноутбук, – перебил он ее довольно грубо. – Показывайте.

Зоя щелкнула по первому изображению.

«Поцелуй Иуды».

Горели факелы. Трубил рог. Пухлощекий Иуда тянулся губами к Христу.

– Не годится. Не с этого нужно начинать.

Яблонский пересек комнату и плюхнулся на диван рядом с ней. Так близко, что ее качнуло к нему, когда сиденье промялось под его телом. Он взял со столика ноутбук, открыл поисковик и начал быстро водить пальцем по тачпаду.

– Может быть, дать вам мышку?

Он отмахнулся.

– Вот, – он обрушился на клавишу, как дирижер, мановением руки обрывающий музыку на самой высокой ноте.

На экране возникло изображение мужчины и женщины. Они целовались, стоя у ворот города.

«Иоаким и Анна».

– Но про это я говорю почти в самом конце, – вяло запротестовала Зоя.

– Да, но это изображение – якорь. Надо зацепить аудиторию. Вы говорите о католической капелле, и вдруг такой неприкрытый эротизм. Расскажете вкратце историю и здесь же, не сбавляя оборотов, не снижая накала, внушите слушателям, что Джотто был революционером своего времени. Понятно?

«Интересно, с Флавицкой он также упражнялся? Может быть, это у него болезненная тема?»

– Количество желающих попасть в Капеллу дель Скровеньи огромно, – голос Яблонского смягчился, словно он заговорил о матери. – Бронировать время посещения нужно заранее. Я выбрал время за месяц. Я так боялся, что какая-нибудь глупость помешает мне увидеть капеллу, но, слава Господу, обошлось. Сама капелла снаружи выглядит, как сарай. Симпатичный такой, кирпичный, со стрельчатыми окнами и «розеткой», но сарай. В стеклянном павильоне, где ожидаешь сеанса положенные двадцать минут, крутят какой-то пошлый документальный фильм. Его кадры не дают абсолютно никакого представления о капелле. Глупые средневековые лица, думаешь ты. Я и сам нарисовал бы не хуже, думаешь ты. В чем смысл этого фильма, думаешь ты, зачем двадцать минут показывать мне эту чушь, если я сам увижу великого Джотто. Через двадцать минут. Наверное, думаешь ты, просто нужно было дать подзаработать какому-нибудь посредственному документальщику. Но секрет в другом: все то время, пока ты занимаешь голову всей этой выхваченной из контекста чепухой, тебя незаметно остужают. Ты, пришедший с итальянской улицы, смертелен для фресок великого Джотто. Поэтому тебя надо обезопасить. Остудить до нужной температуры. Там холод, натуральный холодильник. И, пожалуй, это даже к лучшему: во льду замерзают не только лягушки. Холод замедляет тебя до тех, прежних, скоростей. Ты перестаешь думать о том, как успеть еще обежать Падуанскую пинакотеку и университет до отхода поезда. Ты думаешь только о великом Джотто. А потом – впускают. Внутри капеллы у тебя есть всего полчаса. Полчаса, чтобы увидеть все это. По совету друга я взял бинокль, и это был лучший совет в жизни. Но бинокль пригождается тебе не сразу. Сначала ты стоишь молча, раздавленный этой невероятной лазурью. На это уходит несколько минут – чтобы глаза привыкли к цвету, перестали жадно его пить. Потом ты замечаешь фигуры, детали. Джотто ведь действительно был бунтарем,