Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

безмерной. К тому же кухарка Прасковья Андреевна поражала редкостной нелюбознательностью. Правда, была она обидчива и самолюбива, как большинство неудачниц. Выработала для себя определенные правила, которыми и защищалась от жизни, — ничему не удивляться и ничем не интересоваться. О незнакомых вещах следовало говорить как о вещах давно знакомых и наскучивших.

Однажды Прасковья Андреевна огорчила Санина. Шел яростный спор между Кудриным и Саниным о философии Гегеля.

Спор разгорался, хотя Санин был в споре спокоен.

А Кудрин хотел получить на все однозначные ответы. И очень горячился.

Прасковья Андреевна накрывала на стол и недовольно гремела посудой. Громкий разговор ее всегда настораживал.

— Да будет вам — Гегель... Гегель... Поговорили бы лучше о нашем батюшке отце Иване, который всякий стыд потерял. С прихожан раньше брал за службы яичками, а теперь и курами... Разохотился, охальник. Рядом с церковью курятник строит...

— Мы говорим о труднейших этапах развития философии, а вы о батюшке, курах и прочем вздоре. — Санин пытался образумить Прасковью Андреевну.

— Да хватит... Надоело... — Прасковья Андреевна помолчала и, не желая ударить в грязь лицом, закончила фразой, подслушанной у Марии: — Гегель всем оскомину набил.

Кудрин опешил, глаза его расширились от недоумения. Потом скривился, обхватил живот руками и закатился смехом. Хлопал рукой по коленям от восторга, складывался вдвое, вытирал слезы:

— Ай да Прасковьюшка Андреевна, ай да молодчина!.. Видишь ли, оскомину от Гегеля набила чертова ведьма. Какова?! А?!

Смеялся и Санин, поглядывая на Кудрина и оттопыривая нижнюю губу. Смеялась Мария, покачивая головой. Захлебывалась смехом Ида, уткнувшись в платок и боясь оскорбить женщину. Только Прасковья Андреевна оставалась невозмутимой, сохраняя всезнающее выражение на лице, вытирала тарелки.

Ящик красного дерева от минеральной коллекции Мария забрала у Кудрина для наборной кассы. Выложила оттуда камни, поразившие ее воображение цветом, и решила, что при социализме, в победе которого не сомневалась, займется минералогией всерьез.

Емельянов носил безрукавку, расшитую по краям гарусом; очки, перевязанные веревочкой, всегда находились у него на лбу. В разговоры не вмешивался и с непонятной быстротой раскладывал по кассам скользкие от тяжести литеры. Пальцы Емельянова оказались искривленными, как у большинства наборщиков, глаза близорукие. Почти не глядя, опускал он пинцет в горстку шрифта и с поразительной быстротой литеры раскладывал по кассам. Училась наборному делу и Мария, от которой Емельянов требовал точности.

Мария, скрывая волнение, склонялась над кассой, стараясь повторять движения Емельянова. И сразу роняла пинцет. Емельянов усмехался и коротко приказывал:

— Не егози, дорогуша, буква свинцовая твердость любит — не спицами петли нанизываешь, чтобы чулок вязать. Взяла литеру, всмотрись в нее, потом клади на место... Нам ошибок делать нельзя — корректоров нет. Кто в деле — тот и в ответе. Какая работа, коли буквы будут вверх ногами стоять в полосе или слова с ошибками... Срам один... Позор... И для полиции радость... Подержи пинцет да поиграй с ним... Как из рук валиться не будет, так и за дело берись. День в день, топор в пень... — И, не в силах удержаться от смеха, наблюдая за ее неловкими движениями, вздыхал.

Мария хватала пинцет и старалась его крутить с таким же независимым видом, как Емельянов. И опять падал пинцет, и опять не молчал Емельянов:

— Дело делу рознь, а иное — хоть брось! Ты за дело взялась, — старался он ее подбодрить, — а дело-то за тебя! — И тяжело вздыхал, поглядывая на ее неумелые движения. — Да... Живучи одной головкой и обед варит не ловко... Руки-то крюки!

— Лихоумный ты человек, Емельяныч, — миролюбиво отвечала Мария, у которой от насмешек руки дрожали. — Ты по присказке: живи тихо да избивай лихо! В тебе много милости, да вдвое лихости.

— Зря сердишься, Анна Ивановна... Наука — вещь серьезная. Еще денек-другой — и одна с сим богатством останешься. Емельянов-то уедет восвояси. — Кудрин подходил к тазу, в котором лежали литеры, и брал горсточку. Прикидывал на руке, присвистывал: — Какую махину натаскали!.. А все плакались...

Анна Ивановна — партийная кличка Марии в Екатеринбурге — понимала всю правоту слов. Емельянов долго оставаться не мог. Наборщик знатный, и отсутствие его в городе было бы заметно... Наборщиков-то по пальцам можно пересчитать в типографии. Он и так еле-еле отпросился у хозяина, возведя напраслину с болезнью на родного брата, и, будучи суеверным, сильно горевал. А что будет, когда одна с этой махиной останется, да при ее темпах! И к тому же барышня не в куклы играет — и характер нечего показывать.

У Иды дела шли лучше. Она как-то сразу пришлась по душе Емельянову. Тихая, послушная, слова лишнего не обронит и к литерам такая внимательная. И руки спокойные, и движутся мягче. Литеры только кажется, что из металла сделаны, а они, словно живые, все чувствуют — кто к ним с добром, а кто с норовом.

...Тяжело падают литеры в кассу. Каждая в свою ячейку. Мария тоже приобвыкла — пинцет выхватывает из общей кучи литер, преодолевая, как ей кажется, силу магнетизма. Слава богу, по каким-то непонятным признакам она стала отличать одну литеру от другой.

— Жаль, что шрифта всего два пуда, а то бы толк вышел, — улыбается в усы Емельянов. — Учись, девка, пока я жив, глядишь, и кусок хлеба сможешь заработать. — Подумав, поправляет себя не без улыбки: — Кусок хлеба... Да если с подпольными типографиями связалась, из тюрем не будешь выходить. Это точно!

— А как же ты, Емельяныч? — Мария полна признательности к старику. Движения стали легкими, литеры, как ей кажется, рекой плывут в ячейки.

— Я — другое дело... Я мастер! — Емельянов вновь твердит свое. — Мастер и в революции не участвую. То-то...

Даже тихая Ида и та смеется. Наклонилась пониже к наборной кассе и смеется, стараясь не обидеть Емельянова. Плечи трясутся, и в замешательстве буквы горстью схватила. Емельянов стукнул ее по руке железной линейкой.

И действительно, Емельянов уехал. Сделал первую страницу набора с невероятной быстротой, показал, как растирать краски, как резать бумагу — кстати, это на себя взял Кудрин, — и уехал. Кудрин мрачно шутил, что он остался за старшего.

Буквы складываются в слова, слова в строки, строки составляют полосу. Эту азбучную истину Мария запомнила со слов Емельянова и частенько ее повторяла. Но как не рассыпать набранную полосу, как удержать рамку, коли следует исправить самую малость?! Этого понять не могла. Она стала узким специалистом, как