Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Вы сказали, что я дурачусь: надобно же доказать это.

Разговор в таком тоне не прерывался долго, так долго, что наступил час обеда и Бонапарт остался у нас.

— Итак, я нахлебник ваш? — сказал он моей матери. — Примете ли вы меня к себе?.. Послушайте, возьмите меня с собой. Я съезжу к моей матери, пока вы будете укладываться в Тулузе и Бордо; потом приду к вам, и возвратимся в Париж вместе с господином Пермоном. Мне совсем нечего тут делать! По милости этого мошенника, этого разбойника, моего губителя, моего убийцы я теперь что вам угодно — китаец, турок, готтентот. Если вы не возьмете меня с собой, я уеду в Турцию или в Китай. Там можно нанести сильный удар могуществу Англии[17], заключив торговый трактат с этими длинноусыми.

Тут он начал говорить с моим братом о политике, и не прошло часа, как китайский император сделался уже католиком и мы посадили министра юстиции на место Великого Колао[18].

Весь следующий день мы готовились к отъезду, несмотря на то что нам беспрестанно мешали прощальные посещения. Наконец в половине седьмого мы сели за стол; с нами были Бонапарт, Брюнетьер и двое-трое других; в числе их Эмильо с сыном, приехавшим за четыре дня до того. Он привез второе письмо от моего отца, оставив его здоровым, но очень печальным.

В десять часов мать моя простилась со всеми гостями. Когда очередь дошла до Бонапарта, он подошел к ней, взял ее руку и сказал очень тихо:

— Возвратившись сюда, вспомните об этом дне. Может быть, мы не увидимся никогда, — верно, судьба увлечет меня далеко от Парижа, но, где бы я ни был, вы будете иметь во мне истинного друга.

Мать моя отвечала, что он тоже везде может полагаться на нее, и прибавила:

— Вы знаете, мой милый Наполеон, что я почитаю вас братом моего Альберта.

Наконец все разъехались. Тогда тотчас послали за почтовыми лошадьми, желая выехать часом раньше. Госпожа Гретри, щедро награжденная, должна была получить еще значительную прибавку после известия, что Салицетти сел на корабль. Я, кажется, забыла сказать, что мать моя исполнила свой план, то есть отослала слугу, заплатив ему за месяц вперед, и, таким образом, Салицетти отправился под именем Габриэля Ташара, с тем чтобы сесть на корабль в одном из южных портов: северные строго охранялись.

Мы поехали. Салицетти сел на заднее сиденье берлина моей матери, и мы выехали из Парижа. Ямщикам обещали дать щедро на чай, и они как ветер домчали нас до Круа де Берни. Когда мы готовы были ехать с первой станции, почтальон подошел к дверцам берлина и спросил:

— Вы гражданка Пермон? Мне приказано отдать вам письмо.

Тут моя мать вспомнила, что говорил ей Бонапарт. Как ни странно казалось ей получить таким образом письмо, однако она взяла его и хотела дать на чай, но почтальон отказался, говоря, что ему уже заплатил тот молодой человек.

— Право, — заметила моя мать, — он почитает меня молоденькой девочкой, которую родители увозят от любимого человека. Можно ли найти что-нибудь смешнее! Да и о чем может он писать ко мне?

В это время года ночи коротки, и мать моя скоро могла удовлетворить свое любопытство: дневной свет позволил ей прочитать письмо, написанное неизвестной рукою (после я узнала, что это была рука Жюно). Это чрезвычайно странное послание достойно быть опубликованным, тем более что оно выставляет Наполеона со стороны, которую часто старались опорочить его враги. Вот оно:

«Никогда не желал я, чтобы меня почитали обманутым глупцом, а таков был бы я в глазах ваших, если бы не сказал вам, что уже более трех недель знаю, что Салицетти скрывается у вас. Припомните, госпожа Пермон, слова мои, сказанные еще 1 прериаля. Я был тогда почти уверен, теперь я знаю это положительно.

Салицетти! Ты видишь, что я мог бы отплатить тебе за зло, которое ты сделал мне, и, действуя таким образом, я мстил бы за себя, тогда как ты делал мне зло без всякой вины с моей стороны. Чья роль теперь лучше: моя или твоя? Да, я мог отомстить за себя и не сделал этого. Может быть, ты скажешь, что благодетельница твоя служит тебе защитою. Правда, это соображение могущественно; однако если бы ты был и один, но безоружный, обвиненный, — твоя голова была бы священна для меня. Ступай, ищи с миром убежища, где ты можешь возвратиться к лучшим помышлениям об отечестве. Уста мои закрыты для твоего имени и не раскроются вовеки. Раскайся и всего более оцени мои побуждения: я достоин этого, потому что они благородны и великодушны.

Госпожа Пермон! Добрые пожелания мои следуют за вами и за вашей дочерью. Вы два существа слабых и совершенно беззащитных. Провидение и мольбы друга да будут с вами. Будьте осторожны и не останавливайтесь в больших городах. Прощайте! Примите уверение в истинной дружбе».

Прочитав это превосходное письмо, никем не подписанное, мать моя оставалась несколько минут в глубоком размышлении. Потом она подала его мне.

Когда мы остановились позавтракать, мать показала письмо Салицетти. Он перечитал его раз десять; через несколько дней он под чужим именем отплыл в Триест.

Глава IX. Бонапарт ежедневно навещает нас в Париже

Наконец мы приехали в Бордо, где отец мой ожидал нас в гостинице.

Как ни предупреждали нас, что мы увидим перемену в отце, но вид его привел нас в оцепенение. Бледность, худоба, погасшие глаза, невнятный голос — все показывало в нем человека, пораженного смертью. Характер его сохранил тот же мрачный, печальный оттенок, который овладел им в Тулузе. Излишнее уединение, в котором постоянно жил он по собственной воле, было для него смертельно.

Увидев нас, он на несколько часов вышел из грустной мечтательности, в какую беспрестанно был погружен, но вскоре впал в нее опять и, казалось даже, не увидел никакой важности в бегстве Салицетти; слушая, каким образом спасли мы его, он лишь улыбнулся с выразительным прискорбием и сказал моей матери:

— Ты должна была все предложить ему; он не должен был ничего принять и еще менее требовать чего-нибудь.

Рассказ о поступке Бонапарта оказал на него такое сильное впечатление, что он встал и несколько раз прошел по комнате, не говоря ни слова, с видимым волнением. Наконец сев и взяв руку матери, сказал:

— Послушай, милый друг: это поступок превосходный!

Такое слово значило у отца моего очень много, потому что никогда