Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Полно, так ли?

Я знала, что, сказав истину, могу причинить ему страшный вред, и отвечала утвердительно. Отец мой не верил, и я слышала, что он проворчал сквозь зубы: «Отвратительно! Бедное отечество!»

Наконец он потребовал мать; я пошла за ней — и в каком состоянии нашла ее?! Уже несколько лет мать моя была подвержена нервическим припадкам, тем более опасным, что она никогда не теряла чувств: она владела собой и, совсем не напоминая о театральных спазмах, пребывала в ужасных судорогах по часу и по два. В эти минуты она не любила, чтобы рядом с ней оставался кто-нибудь.

Придя в гостиную, я нашла ее в слезах и жесточайшем припадке. Генерал Бонапарт находился рядом с ней и старался успокоить. Он не хотел звать никого, боясь встревожить моего отца. Я поспешила приготовить для нее лекарство, которое она обыкновенно принимала в таких случаях, терла ей руки, подвела к камину, и вскоре она уже могла идти к отцу моему; он, долго не видя ее, сам начинал очень беспокоиться.

Бонапарт сказал мне, что, придя к нам, нашел мать мою готовой драться с посланным из секции — так защищала она вход в комнату отца, — и счастье, что тут имеется двойная дверь.

— Я желал бы избавить вашу маменьку от таких сцен, — сказал он мне. — Я не имею большой силы, однако ж пойду в секцию, увижу председателя и постараюсь уладить дело. Париж в огне, особенно с сегодняшнего утра. Надобно быть осторожным в каждом поступке и в каждом слове. Пусть ваш братец также сидит дома. Позаботьтесь обо всем этом вы, Лоретта, потому что ваша маменька не в том состоянии.

Ночь провел отец мой ужасно: болезнь его усиливалась быстро, еще больше от того, что слышал он и чего не могли мы уже скрыть. На улицах уже господствовала опасность. Однако в Париже ездили, ходили, как будто и не думали через несколько часов восстать. К вечеру смятение сделалось чрезвычайно сильно. Однако театры оставались открыты! Истинно, мы народ сумасшедший.

Утром 12-го числа Бонапарт, придя к нам по обыкновению, казалось, был чем-то занят: он ушел и опять пришел; еще ушел и воротился, когда мы сидели за десертом. Я помню, что он съел целую ветку винограда и выпил большую чашку кофе.

— Я завтракал очень поздно, — сказал он нам, — у Бурьена, точно не помню. Столько говорили о политике, что сил нет! Иду за новостями. Если узнаю что-нибудь любопытное, приду сказать вам.

Но мы с ним не увиделись. Ночь была очень тревожна, особенно в нашей секции. Вся улица Закона обросла штыками. Генерал д’Аньо командовал секцией; он приходил к кому-то в дом, соседний нашему, и один из бывших с ним офицеров говорил о самом неприязненном расположении народа. На нашей улице уже построили было баррикады, но офицеры национальной гвардии велели сломать их. Это гвардия составляла главный оплот секций. Своих гренадеров, стрелков, торговцев и немногих частных людей, принадлежавших к их партии, — вот что они могли противопоставить линейным войскам, которыми командовали опытные генералы: Брюн, Беррюйе, Мон-Шуази, Вердье и, наконец, Бонапарт!

Утром 13-го отец находился в отчаянном положении. Мы не могли ожидать доктора Дюшануа, и пусть вообразят нашу признательность, когда он пришел к нам! Он пробыл около часа и, предвидя, что может случиться, дал предписания, которые велел исполнить, если уже нельзя будет призвать его. Он не скрыл от меня и от брата, как могут повредить несчастному отцу ожидаемые события.

— Несколько дней у меня была надежда, — прибавил он, — но происшествие третьего дня, о котором узнал он от сиделки (несчастная рассказала ему все, думая развлечь его в то время, когда я отлучилась), снова вызвало сильнейшую лихорадку. Я не смею льстить себя надеждой, что он не услышит восстания, которое готовится сегодня.

Несколько часов мы утешали себя, думая, что дела между Конвентом и мятежниками окончатся миром; но в половине пятого послышались пушечные выстрелы. Едва сделан был первый выстрел, как со всех сторон начали отвечать. Эти звуки подействовали на моего отца: он закричал пронзительным голосом, звал на помощь, и жестокое помешательство овладело умом его! Напрасно давали мы ему успокоительные лекарства, прописанные Дюшануа. Все сцены революции вспоминались ему, и каждый слышанный им выстрел поражал его, его самого.

Какой день! Какой вечер! Какая ночь! В наших окнах все стекла разлетались вдребезги. Бились почти у нашего дома. Когда подошли к [церкви] Сен-Рош и особенно к Театру Республики, мы думали, что дом развалится… Есть воспоминания вечные: воспоминание об этой ужасной ночи и об этих двух днях запечатлено в сердце моем раскаленным железом.

На другой день спокойствие в Париже восстановилось, как нам рассказывали. Но тогда-то увидели мы, какое разрушение произвели в отце моем последние события. Возможно ли было тут успокоение? Утром явился Дюшануа. Отец хотел говорить с ним наедине, а вскоре велел позвать к себе мою мать. Вдруг я услышала страшный вопль. Бегу в комнату отца: мать моя в одном из самых ужасных припадков своей болезни. Лицо моей матери, всегда столь прекрасное, было обезображено. До этого дня она еще льстила себя надеждой, а теперь, увы, узнала ужасную истину!

Я не в силах дать отчет о дне 14-го. Состояние моего отца становилось хуже с каждым часом, и я могла только страдать и стараться ободрить сколько-нибудь бедную мать свою. Вечером Бонапарт зашел к нам на минуту и увидел меня в слезах. Когда он узнал причину, его открытое, веселое лицо тотчас изменилось.

— Я желал бы взглянуть на госпожу Пермон, — сказал он мне.

Я пошла за маменькой; она тотчас явилась к нему. Мы обе не знали, как много участвовал Бонапарт в этом великом своими последствиями дне.

— Они убили его! — сказала моя мать, плача. — Вы, Наполеон, поймете горесть мою. Помните ли, когда 4 прериаля вы пришли к нам ужинать, то сказали мне, что уговорили Барраса не бомбардировать Париж? Помните ли? По крайней мере я не забыла этого.

Я не узнала никогда, какое действие произвела на Бонапарта ее речь. Многие утверждали, что он всегда и с живостью сожалел об этом дне. Не знаю. Истинную мысль Бонапарта можно было бы узнать, не имей он своих выгод в дне 14 вандемьера. Впрочем, в эти горестные минуты он обошелся с матерью моей превосходно. Он сам был в таких обстоятельствах, которые должны были затмить все другие отношения, — был как сын, как брат!

Бедный отец мой промучился еще два дня. Мы лишились его 17