Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

вандемьера. Он был для меня более чем отец: он был друг, какие редки, снисходительный без слабости. Брат мой тоже пришел в отчаяние. Что касается матери моей, она долго оставалась неутешною в истинном смысле этого слова.

Глава X. Бонапарт становится генералом

Как скоро брат мой узнал, что мы возвратимся в Париж, он начал приискивать нам дом, в котором могли бы мы жить все вместе и где можно было бы поместить мою сестру, когда она приедет в Париж. Все эти мечты о приятном соединении разрушились! Вскоре несчастья наши должны были усугубиться.

Когда новую квартиру подготовили, моя мать поспешила оставить дом Астрюса, чтобы избежать тяжелых воспоминаний, и мы переселились на улицу Шоссе д’Антен, в небольшой дом (до революции таковы были все дома там), принадлежавший господину Варнашану, бывшему главному откупщику. Дом этот, очень удобный, казался еще приятнее своей уютностью в то время, когда всякий старался скрывать свое состояние.

Мы с удивлением узнали, какое счастливое превращение случилось с Бонапартом, или, лучше сказать, как умел он принудить к этому судьбу. Мать моя, погруженная в свое горе, не задумывалась, насколько разнились между собой слова и поступки молодого генерала. Для нее всего больше был отвратителен запах мокрых и грязных сапог, высыхающих перед огнем. Ей становилось тошно от этого до такой степени, что она часто выходила из комнаты и возвращалась не прежде, как сапоги его делались совершенно сухи. Но тут появлялся новый ужас (как будто нарочно для того, чтобы оскорблять все ее чувства): высохшая подошва производила нестерпимый скрип. Я понимаю это, потому что и сама не терплю этого скрипа. Но в несчастные наши времена ездить в фиакре стало роскошью, и, разумеется, те, кто с трудом мог оплатить свой обед, лишены были наслаждения скакать и брызгать грязью в других; они с философским спокойствием сами месили грязь. Мать моя согласилась, что эта причина довольно сильна; но тем не менее обыкновенно держала под носом опрысканный духами платок. Наконец Бонапарт заметил это и, стараясь угодить матери моей, просил нашу горничную заниматься чисткой его обуви, прежде нежели он входит в гостиную. Эта подробность, ничтожная сама по себе и не стоящая внимания, любопытна, если вспомнить, к какому человеку она относится.

Но после 13 вандемьера нечего было и думать о грязных сапогах. Бонапарт теперь ездил, и не иначе как в прекрасном экипаже, а жил в хорошем доме на улице Капуцинов. Словом, он сделался важным, необходимым лицом, и все это без предуготовлений, без шуму, как будто взмахом волшебной палочки. Он приезжал к нам каждый день, с прежней дружбой и непринужденностью; иногда, но очень редко, привозил одного из своих адъютантов — Жюно или Мюирона — или своего дядю Феша, тихого и благожелательного в обращении человека. Но это, как я сказала, случалось редко. Я и Жюно никак не могли тогда подумать, что некогда брак соединит нас. Все чаще являлся с Бонапартом некто Шове. Не помню теперь, кто это был, но знаю, что Бонапарт очень любил этого человека, тихого и весьма обыкновенного в разговоре.

Тогда в Париже, более чем в других местах, распространился голод: страдали от недостатка в хлебе, но подвоз и другого рода припасов становился затруднительным. Какая эпоха! Боже великий! Какое время! Бедность ужасала! Падение ценности ассигнаций усиливалось соразмерно бедствию. Простой народ не работал, умирал с голоду на своих чердаках или соединялся в шайки разбойников и грабителей, которые начинали появляться в провинциях. Да и в Париже не были от них в безопасности.

Бонапарт помогал нам тогда самым действенным образом. Мы ели белый хлеб, но слуги брали свой из секций, и это была пища столь же нездоровая, как та, которую они отняли бы у свиней: нельзя было есть ее. Бонапарт нам присылал всякий день прекрасный солдатский хлеб, и случалось нередко, что мы ели его с большим удовольствием. Я могу удостоверить, что в это время Бонапарт спас от смерти более ста семейств; он сделал и меня участницей в добром своем деле. Он раздавал по домам хлеб и дрова, это было нетрудно ему в тогдашнем его положении. Мне препоручил он выдавать билеты на хлеб и дрова десятку несчастных семейств, умирающих от нищеты. Бо́льшая часть их жила на улице Св. Николая, подле нашего дома. Тогда на этой улице жили только бедняки, и кто не всходил на один из тамошних чердаков, тот не имеет понятия об истинной бедности.

Бонапарт, приехав однажды к моей матери обедать, был остановлен при выходе из кареты женщиной, которая держала на руках труп ребенка, младшего из шести ее детей. Муж ее, кровельщик, погиб за шесть месяцев перед тем, работая на кровле Тюильри. Ему следовала плата почти за два месяца, но бедная вдова не могла получить ее. Она кормила свое дитя, но от бедности, а после от голода у нее пропало молоко. Несчастный малютка умер. Видя почти всякий день выходящего из кареты человека в шитом золотом мундире, она подошла к нему просить хлеба, «чтобы и другие дети ее не подверглись участи младшего», сказала она. «Если же мне не дадут ничего, я возьму их всех пятерых и брошусь с ними в реку».

Это было не пустое слово в устах несчастной матери, потому что тогда самоубийства случались каждый день: только и слышно было, что о трагических смертях. В тот день Бонапарт вошел к моей матери с выражением грусти, не оставлявшем его весь обед. Он дал несчастной женщине несколько ассигнаций, а выйдя из-за стола, просил мою мать осведомиться о ней. Это я взяла на себя. Все оказалось справедливо, и сверх того бедная мать была честная и добрая женщина. Бонапарт сначала велел заплатить то, что следовало ее мужу, а потом назначил ей небольшую пенсию. Эта женщина, Марианна Гюве, еще долго жила подле нашего дома и воспитывала четырех дочерей своих как добрая мать. Две из них часто приходили к нам шить и стирать белье и оставались глубоко признательны генералу, как они его называли.

Не теперь стану я изображать Бонапарта; после буду говорить о нем, как он представлялся мне. Тогда не был он ни для кого существом обольстительным; следственно, в моих воспоминаниях он чист от всякого предубеждения, от всякого постороннего чувства. Впрочем, для меня в нем было два человека, весьма различные, и надеюсь, мне удастся пояснить и заставить принять мой взгляд на него. Теперь пойдем далее…

Несмотря на молодость мою, брат решился переговорить