Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

его, всегда ослепительной белизны, была запятнана, испачкана, изорвана; на нем оставался только один из его сафьяновых зеленых башмаков и один шелковый чулок с цветными стрелками. Но всего страннее выглядела его голова: не было больше русых, благоухающих, шелковистых кудрей, нечего теперь бояться папильоток: Александр острижен. Он вышел из дома херувимом, а возвратился церковным служкой. Казалось, малютка осознавал свое несчастье: он шел, повесив совершенно голую голову, как прованский мул.

Много лет прошло после этого происшествия, но я и теперь не могу без смеху вспомнить, как странен был вид бедного мальчика: только два огромных уха торчали по сторонам головы, совершенно обритой. Глаза его, обыкновенно ясные и нежные, казались теперь какими-то мутными, и это было так странно видеть, что мы не могли не смеяться.

В одну секунду все окружили Александра, и он издал громкий возглас, по которому тотчас догадались, что он пьян. Я поняла, что походка его была так неверна от невоздержанности, а совсем не от потери украшения, как сначала предполагалось.

Трудно представить себе, какое действие произвело опьянение на маленький мозг его. Он болтал точно сорока и рассказывал нам, что подле ворот остановился какой-то добрый гражданин, дал ему шоколадок, орехов и засахаренную грушу, прибавив, что у него дома набита ими целая комната. Я уже сказала, что воздержность не была добродетелью нашего любимца. Услышав о целой комнате сластей, он развесил уши, подал руку своему искусителю и со всех ног побежал с ним в его парикмахерскую лавку, где точно нашлись фисташки и конфеты, но с ними еще и ножницы, которыми обрезали у малютки великолепные локоны его. Из них добрый гражданин, вероятно, выручил с хорошими процентами издержки на сласти.

После этого отступления возвращаюсь к Салицетти[15].

В тот же вечер мы перебрались в новые комнаты. Сказали всем, что получили известие от моего отца, который пишет о своем приезде в Париж; что вследствие этого мать моя остается и занимает больше комнат, хотя все это было неправдой.

Маленькое убежище Салицетти оказалось хорошо меблировано и обито коврами, дабы и малейшее движение того, кто жил в нем, не было услышано. Он мог скрыться туда в одну минуту.

На следующее утро, только пробило одиннадцать часов, как к нам явился Бонапарт. Это посещение осталось у меня в памяти на всю жизнь, и потому я опишу его со всеми подробностями.

Бонапарт был одет, как почти всегда одевался впоследствии. Серый сюртук, более чем скромный, застегнутый до галстука; круглая шляпа, всегда небрежно надвинутая на глаза, которые она совсем закрывала, или надетая почти на затылок, так что казалось, она сейчас упадет; черный галстук, очень часто повязанный дурно, — таким почти всегда бывал наряд Бонапарта. Правду сказать, тогда все, мужчины и женщины, не отличались изяществом костюма, и наряд Бонапарта не казался столь странен, как теперь. Он нес большой букет фиалок, который и подал моей матери, войдя в комнату. Эта вежливость была так необыкновенна в нем, что мы не могли удержаться от смеха.

— Кажется, — сказал он, смеясь с нами, — я худо исполнил должность верного кавалера? — И после еще нескольких фраз добавил: — Вот, госпожа Пермон, теперь Салицетти может судить, как горьки плоды ареста. Я думаю, что ему тем более неприятно, что он и подобные ему сами посадили деревья, которые приносят эти плоды.

— Как? — сказала мать моя с удивленным видом, делая мне знак, чтобы я затворила дверь в гостиную. — Разве Салицетти под арестом?

— Будто вы не знаете, что он вчера обвинен! Я думал, вы знаете это очень хорошо, потому что у вас он и скрылся.

— У меня? — вскричала мать моя. — Но, послушайте, милый Наполеон: вы дурачитесь! Нет уж, прошу вас не повторять в другом месте этой шутки. И что я вам сделала, что вы вздумали играть моею головой? Да, эта шутка может стоить головы.

Бонапарт встал, медленно подошел к моей матери, остановился, сложил руки и долго пристально глядел на нее в молчании. Она не изменилась в лице и даже не опустила ресниц под огнем этого орлиного взгляда.

— Госпожа Пермон! — сказал он наконец. — Салицетти спрятался у вас… не прерывайте меня. Я не знаю этого положительно, но говорю: он спрятался у вас, потому что вчера в пять часов его видели на бульваре; он говорил с Готье, который предупредил его не ходить в Конвент. Он пошел в эту сторону. Известно, что, кроме вас, у него здесь нет ни одного знакомого, который бы решился принять его и тем подвергнуть опасности себя и своих родных. Он не был в Пале-Рояле. Следовательно, пришел он искать убежища к вам.

Мать моя совершенно ободрилась.

— Но по какому праву Салицетти придет требовать у меня убежища? — сказала она. — Он знает, что образ мыслей у нас не одинаков. Я была готова к отъезду, и если бы не письмо моего мужа, то завтра утром я была бы уже на дороге в Гасконь.

— По какому праву придет он к вам? Это сказали вы совершенно справедливо, милая госпожа Пермон! Прийти к женщине, которая живет одна, подвергнуть ее опасности — на такое недостойное дело он способен как никто другой! Вы обязаны ему признательностью, и это вексель, по которому он требует уплаты. Вот он и пришел к вам за платежом. Не правда ли, милая Лулу? — прибавил он, вдруг, оборотившись ко мне.

Я сидела за работой в углублении окна. Делая вид, что гляжу на горшок с цветами, я не отвечала ничего. Маменька поняла меня и сказала:

— Лаура! Генерал Бонапарт обращается к тебе.

Тут я повернулась к нему, и остаток моего замешательства можно было почесть началом того смущения, которое должна почувствовать молодая девушка, невольно совершившая неучтивость. По крайней мере так я думала; но противника нашего трудно было перехитрить. Он взял мою руку, сжал ее своими и сказал моей матери:

— Я виноват: извините меня. Я получил урок от вашей дочери.

— Нет, милый Наполеон, вы приписываете Лулу достоинства, которых нет в ней. Вы не получили от нее урока, потому что она и не знает, в чем бы могла дать вам урок; но вы сейчас получите его от меня, если станете упорно верить тому, что может причинить мне много вреда и будет иметь тяжкие последствия, если вы приметесь распространять подобные глупости.

Бонапарт возразил с чувством:

— Госпожа Пермон! Вы женщина необыкновенно добрая, а Салицетти дурной человек. Вы не могли запереть для него дверей своих: он знал это… И предавать таким образом вас