Pasta per amore, или Макароны для Любы - Изольда Рыбкина

девушке, реакция которой меня очень расстраивает, я не хочу, чтобы она была такой. Замороченной, испуганной. Хочу, чтобы улыбалась.

— Я больше не позволю себе ничего такого, обещаю, — я беру её за запястье, останавливая сумбурные движения и заставляя выслушать меня. Когда Люба, наконец, поддаётся и становится напротив меня, я продолжаю. — Я так давно хотел поцеловать тебя, что у меня голова закружилась. Наверное, поэтому я потерял контроль. Прости дурака, а? — с этими словами я неспеша подношу её ладонь к своим губам и целую.

Ладошка у Люды тоненькая, теплая. Кожа нежная и пахнет… Любой. Я не только оставляю на ней поцелуй, но не удерживаюсь и прикладываю её к своей щеке. Девушка не сопротивляется и, подняв, наконец, голову несмело смотрит на меня.

Вижу, как она преодолевает внутренние сомнения, смущение и желание сопротивляться. Её ладонь оживает и уже не моими усилиями, а по её инициативе, она гладит моё лицо. По спине бегут мурашки…

Люба подключает вторую ладонь и гладит меня по волосам, запутываясь в кудряшки, а я словно пораженный молнией, стою, боясь пошевелиться. Мне так хорошо от её простых прикосновений, что становится даже страшно — как она это делает? И почему я так реагирую на неё?

Мои руки снова тянутся к Любе. Я стараюсь контролировать себя, насколько это возможно, поэтому обнимаю её за талию, словно хрустальную вазу. Меня начинает потряхивать от такой близости.

Да что ж такое происходит? Ведь никогда не было такого с девушками. Да, организм реагировал, но не до такой же степени! Дрожь в теле нарастает и я понимаю, что Люба вот-вот это тоже заметит. Меня разрывают два желания — оттолкнуть девушку, чтобы не опозориться перед ней своей реакцией и не напугать в очередной раз, и наброситься на неё, сметая все запреты.

Второе исключено. Поэтому я уже собираюсь отстраниться, как меня спасает мелодия ожившего телефона. Люба выбирается из моих объятий и отвечает на звонок.

— Да, пап, я спускаюсь.

Мы идём молча. Я не отпускаю её руку. Мои мысли лишь о том, что осталось всего несколько минут видеть и чувствовать её так близко. Хочу сохранить тепло Любы подольше в себе, и глажу её ладонь своим большим пальцем, будто запоминая ощущения её кожи.

Вот и калитка. А за ней, наверняка, стоит Аркадьич, чтобы как Цербер забрать у меня Любу.

Не спрашиваю девушку о следующей встрече — я всегда могу ей написать в мессенджере. Я мысленно уговариваю её разрешить поцеловать на прощание. Жду малейшего намёка: притормозит — я не растеряюсь!

Но Люба идёт уверенно и, кажется, даже ускоряется, когда до ворот остаётся всего метров десять. Мысленно я уже смирился с тем, что пора расставаться, как вдруг в нескольких шагах от калитки Люба резко останавливается, поворачивается к опешившему мне и быстро чмокает меня в щеку. Спустя мгновение я слышу лишь хлопок железной двери, и не успеваю снова её открыть, чтобы проводить гостью, как машина декана отъезжает от двора.

* * *

* иллюзорная корреляция — склонность видеть взаимосвязь между двумя явлениями или ситуациями там, где её нет.

** Эффе́кт Розента́ля, или эффе́кт Пигмалио́на — психологический феномен, заключающийся в том, что ожидания личностью реализации пророчества во многом определяют характер её действий и интерпретацию реакций окружающих, что и провоцирует самоосуществление пророчества.

16

Сухие пальцы с коричневыми пигментными пятнами, напоминающими окрас леопарда, барабанят по столу, а я пытаюсь предугадать, о чём думает в данную минуты их обладатель. В аудитории нас четырнадцать, сбившихся в кучку в большом лекционном зале. Я защищал свой проект предпоследним, а это значит, что как только рыжий пацан с иняза закончит мямлить про какую-то гендерную хрень, решится моя судьба.

По большому счёту, я не так уж и боюсь «приговора». Точнее, это и не приговор вовсе. Коль уж меня допустили до защиты проекта по философии, то уж какую-нибудь оценку я точно получу. Однако впервые за последние два года беспокоит, какую именно. И нет, не потому, что меня действительно это заботит. Это важно для Любы.

Почти месяц она помогала мне готовиться к сегодняшней защите, и я знаю, что она волнуется за меня и ждёт, что я получу в итоге. Мне кажется, что это важно для неё, и я не хочу подвести.

Наконец-то последний студент закончил свою, прямо скажем, отвратительную презентацию, и Филиппыч, сделав короткую отметку в своём журнале, встаёт и идёт к кафедре. Его лицо нельзя назвать довольным — уж не знаю, что его так расстроило, рыжий мямля, или то, что почти все до него защищались очень достойно, а может, старик просто устал слушать то, что он вынужден слушать из года в год на протяжении многих лет.

— Абасов — хорошо, — начал по-ежиному фырчать профессор.

Абасов — мой одногруппник, и защищался он блестяще, как мне показалось.

— Лемехов — удовлетворительно…

Ну, ладно, этот малёха растерялся на дополнительных вопросах, но неужели Филиппыч всех будет косить?

Синицина, Лепёха, Коган…

Философ называл студентов, и практически все получили оценку на бал ниже той, которую я бы поставил за их выступления. Лишь двоих наградил пятерками, но там я даже не представляю, к чему можно было бы придраться. Посматриваю на Чацкого, сидящего за соседней партой, мол, «всё нормально, я не питаю иллюзий», а он почему-то показывает мне класс. Может, своей четверке радуется…

До меня оставались две фамилии. Я смирился с тем, что меня ждёт, скорее всего, трояк, и уже мысленно прикидывал, что буду говорить Любе. Она наверняка расстроится. Может, соврать? Отметаю эту мысль уже наподлёте — дедуля быстро раскроет мой обман.

— Гардиани, — произносит мою фамилию даже резче, чем остальные, а я мысленно выбираю, чем порадовать Любу, чтобы смягчить расстройство, может купить её любимую белёвскую пастилу? Или лучше…

— Отлично.

Лучше шоколадку с орехами. Цельным фун… ЧТО?

— Что? — я всё же не верю своим ушам и вопрос сам вылетает из меня.

— Вы опять меня не слушали, Гардиани? Мне кажется, у меня пока нет проблем с речью. Всем спасибо, все свободны.

Филиппыч игнорирует мой вопрос, видимо, считая его риторическим, и я понимаю, что мне не послышалось. Пока профессор недовольно закрывает журнал и, что-то бурча себе под нос, покидает аудиторию, я пытаюсь осознать произошедшее.

И что это было сейчас? Он нарочно поставил мне завышенную оценку? Что хотел этим доказать?

— Красава, Марио!