Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

Это был серьезный удар. Я и не догадывался, что Климову известно о других моих «заказчиках». А Новиков считался из них самым крупным. Кстати, в главном Климов прав — никто, кроме него, столько не заплатит.

— Семьдесят пять — и договорились, — предложил я.

Климов кисло скривился:

— Пятьдесят, Боря. И то — из хорошего к тебе отношения. Привози.

Вышел, не простившись. Ладно, поглядим. Сначала надо найти ее в хранилище. А потом буду думать. Может, все-таки и не отдам ее Кинг-Конгу.

И — куда теперь? Что за вопрос? К Алику. Давно уже не вмазывался. Похоже, время пришло.

Глава 9. Безумие

Май 1995 года.

…Резкий ветер в лицо; острые капли — дождь, это дождь. Я ускорил шаг, запахнул пальто, поднял воротник на ходу. Ночь со своими звуками, безмолвием, с холодом, тьмой накрыла меня; сделала невидимым, неузнаваемым. Фонари не горели — шел ощупью, пробирался чужими опасными дворами к метро — полночь; еще час будут летать под землей поезда. Надо было спешить.

Хорошо, что Алика не было дома — обошлось без разговоров; его жена сначала долго не открывала дверь, потом разглядела — свои; извинилась: мол, с тех пор, как война, к ним то и дело ходила милиция, потом Алик дал кому-то взятку — оставили в покое. Молча провела меня на кухню, оставила там. В соседней комнате бормотал дед — ничего, пусть; не мешал, под руку не лез. Жгут — игла — вена — и через несколько минут, а может, и час я шагал по второй Владимирской за «Утопией». Где-то заныла сирена «скорой», в подворотне тосковала кошка, из открытого окна машины выплеснулась модная песенка с тупым припевом.

У ночной столицы — своя музыка, свой оркестр; не скажу за другие города, а в Москве ночь — это блюз; странная, не замолкающая импровизация, хрип и стон; расстроенный рояль и голосящий саксофон.

Прибавил ходу — вот и метро. Яркий свет — прикрыл глаза после уличной темноты; почти никого в вагоне. Кроме меня, всего двое: спящий мужик и молодой парень с гитарой в чехле. Шоссе энтузиастов, до Третьяковской. Там пересадка — и по рыжей ветке до Ботанического сада. Сколько остановок? Сначала пять, потом — еще восемь. На каждую — три минуты примерно. Сколько же? А, тридцать девять минут…

Руки слегка дрожали — холодно; голова была ясной; удивительно ясной, свежей. Нервы, до предела натянутые, обнажены, отзывались на каждую мысль; звенели внутри меня. Поезд мчался, летел. В открытые форточки врывался ветер. Сквозь стекла — черный тоннель — и как будто лица; они расплющивались с той стороны окна: неживые глаза равнодушно смотрели, не видя. Метро было населено призраками — они выли, подражая паровозным гудкам; они провожали меня на дело; весело скалились, подбадривали, подмигивали. Радугой переливалась в тусклом свете схема линий: серое переплеталось с бордовым и зеленым; потом убегало вверх и падало вниз. Вот и конечная — Третьяковка — вышел. Быстрей, еще, лестница вверх — и тут же — вниз. И снова платформа, грохот колес, вагон. Торопиться надо, только бы успеть; я не мог усидеть на месте — вскочил, подошел к двери — нет, совсем рано; только Проспект Мира. Сел снова. Осторожно, двери закрываются — ага, поехали — наконец-то! Скорей, скорей — минуты наскакивали друг на друга, следующая глотала предыдущую — жадно, давясь. Ботанический сад — на выход. Я бежал вверх по эскалатору — мне казалось, он стоит. Полуспящая тетка в будке не останавливала меня, и никого вокруг не было, только я один. Вышел на улицу — бегом, через дорогу; завизжала машина — я и не увидел ее; водила открыл дверь, сигналя вдогонку изо всех сил. Я не обернулся даже — бежал. Торопиться, надо торопиться. Стучало сердце, перебирали асфальт ноги — задыхался — бежал.

Фонари не горели, у входа валялся мусор; поднялся по ступеням крыльца — открыто; вошел — второй этаж, дальше по коридору — хранилище. Нащупал в кармане ключи, перевел дух и — остановился. За Васькиным столом, в его старом неудобном кресле сидел кто-то другой. Охранник — та же форма; но — другой. В очках, что-то читал — настольная лампа выхватывала край газеты и белые пальцы с длинными ногтями. Он поднял на меня глаза, сказал невозмутимо:

— Здравствуйте, Борис Николаевич.

Заметались мысли: кто такой? откуда знает? неужели мент? Текст оборвался жирной точкой — все, поймали.

На всякий случай ответил вежливо:

— Доброй ночи.

Он встал: высокий, худой. Молодой вроде. Лет… сколько же ему лет? Спросил:

— А где Василий?

— Сегодня я вместо него.

Он широко, не к месту, улыбнулся — обнажил два крупных зуба, боковые сверху.

— А вы, я вижу, за книгой пришли.

Он утверждал — не спрашивал. Стало быть, мент. Надо было понять, но голова кружилась, слова разбегались, как чапаевцы перед психической атакой. Спросил:

— За какой книгой? Вы о чем?

— За вашей. За той, что вы напишите. Только зря это все. Не получится.

— Что не получится?

— Ничего, Борис Николаевич. Ничего у вас не получится. Я бы вообще на вашем месте был осторожнее. Книга опасная.

— Да вы о чем? Какая книга?

— Всякая. Все они опасны. Согласитесь, автор не может выбрать читателя. Поэтому писать книгу все равно что давать пистолет ребенку. Или — метать бисер перед свиньями.

— Я не понимаю…

— Да тут и понимать не надо. Знаете, кто сказал про бисер? Христос. Он-то говорил — не писал. Один раз только начертил на песке несколько знаков, и то их никто не прочитал. А воплотить написанное — это вообще утопия. Ха-ха! Смешно получилось, да?

Из того, что он нес, я понял только одно слово — «утопия». Значит, не ошибся. Значит, по мою душу пришел гражданин начальник. Внезапно я воспрянул духом — ба, дурак! В смысле — он, мент, дурак. Надо было сначала дать мне возможность зайти в хранилище, вытащить книгу, а потом уже брать — теплого, с поличным. А тут… Во, идиоты. В каких питомниках их только делают? А этот — я внимательней пригляделся — вообще какой-то… Волосы белые, глаза… тоже какие-то белые. А, у него зрачков нет, одни белки. Никакой. Невыраженный.

Пока я думал, он смотрел на меня своими белками. Лыбился.

— Так вот, продолжим беседу. Вам запало в голову то, что нес старик Умберто. Не отнекивайтесь — я вас понимаю, еще как понимаю! Сказочник! Поэт! Маг и чародей! Певец Великой Книжной тайны! И вы теперь все время мысленно гоняете разговор туда-сюда и спрашиваете себя: а не попробовать ли? А вдруг — правда?.. Только, поверьте, зря. Ничего в мире не стоит того, чтобы быть записанным. И в воображении человеческом — ничего. Да и кто знает — может, и тайны-то никакой нет?.. Может — и жизни-то вашей нет, а? Как по-вашему, Борис Николаевич? Ведь она же не написана… А раз не написана, то и … фьють… нету…

Вспыхнуло, застучало, сиреной завыло внутри: Комментатор! Володя! Неужто — сдал? Я стоял соляным столбом, смотрел во все глаза на белесого этого опера, прикидывая: что еще он знает? А он потянулся к телефону, прогнусавил:

— Да ладно, не обращайте внимания. Вам-то, я думаю, только одно сейчас поможет…

— Эй, вы куда звонить собрались? — очнулся я.

— Как куда? В милицию, ясное дело…

Взял трубку, костлявым белым пальцем попал в отверстие, набрал — ноль… Аппарат послушно зашуршал… Я схватил его за руку:

— Эй, а ну, погоди…

…Он внезапно обмяк, стал оседать, проваливаться — белки закатились — захрипел… Плохо ему, что ли?

— Эй, ты чего? — я испугался, почти кричал. А он все хрипел, заваливался набок. Сведенные судорогой пальцы судорожно загребали воздух…

Врача, врача — срочно — плохо ему — приступ? Его ноготь намертво застрял в дыре телефона — пытался вытащить — и все не мог — долго, долго вытаскивал, чуть не сломал. Он затих, сполз на пол — наконец я вызвал «скорую» — в течение десяти минут будет, ждите; пощупал пульс — не нашел; начал делать массаж сердца — надо было искусственное дыхание, но никак не мог заставить себя; прикасаться было противно… На всякий случай обшарил карманы черной форменной куртки и штанов — где лекарство? Если сердечник, значит, с собой должен носить — не было. В ящиках стола — ничего. Минуты шли…

— Это больной? — толстая тетка в белом халате двумя руками схватила его за голову, оттянула веки, потрогала за шею. Обернулась к парню — медбрат? Санитар? Неважно… Сказала:

— Зря ехали, Петь. Пульса нет.

Раздраженно бросила в мою сторону:

— И че было вызывать? Не видно, что ль, — он уже остывать начал?

В голове проносились заманчивые картины: вот я бросаюсь на эту тушу, начинаю ее душить — она извивается, пробует визжать, захлебываясь. Не стал. Наоборот, очень ласково попросил:

— Девушка, вы все-таки заберите его — не здесь же оставлять человека…

Из внутреннего кармана пальто вынул деньги: две мятых десятки баков. Вложил в мясистую, потную ладонь. Баба смягчилась, пожала плечами: