Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

— В смысле? — Я посмотрел на него вопросительно — что еще за междометия такие?

— Книга-то дорогая, — он потер пальцами подбородок. — Первое издание Мора… Если выставить на аукцион, цена может взлететь… боюсь даже предположить, Борь, — он развел руками.

— А если без аукциона — ну, как мы обычно считаем?

— Даже без аукциона — не меньше трех-четырех сотен.

— Триста долларов? — Я был разочарован; не верилось даже, что из-за такой ерунды меня Кинг-Конг вызвал, да еще сам позвонил.

Володя рассмеялся — тихо, как обычно, чуть свысока, но по-доброму. Сказал:

— Триста тысяч долларов, Боря. Или — четыреста. Возможно, больше.

Дух захватило. Цифры застряли где-то в жадной глотке — и выговорить не мог. Почти пол-лимона зеленью! За книжку!

— Володь, я выйду на минутку — перекурить надо это дело, — пробормотал я. Комментатор с готовностью поднялся:

— Пошли вместе, я магазин закрою.

На крыльце стало легче. Появились новые мысли: книжку из хранилища взять, а Климову не отдавать. Переправить за границу, например, через Володин канал — я не сомневался, что у него есть надежные люди и в поездах, и в самолетах, и на таможне… Ведь триста тысяч… Даже — бог с ним, — сто… Мор…Томас Мор… Сэр Томас Мор…

Я вспомнил. Ударом сердца раздалось внутри, эхом закричало в глубине, раскололо мозг — я вспомнил. Галлюцинация… Нет — две… И — каждый раз сумасшедший монах Умберто так назвал меня — сэр Томас Мор. Сверкнув радугой, растаяли хороводы баксов.

— Боря, что? — сочувственно глядя на меня, спросил Комментатор.

Перевел дыхание. Ответил:

— Помнишь, я тебе про глюки свои странные рассказывал? Ты еще велел точки соприкосновения искать…

— Ну-ну, говори дальше.

— Так вот, Володя, звали меня в этих глюках — только громко не смейся — Томас Мор…

Комментатор смотрел на меня — внимательно, без насмешки, изучающе прищурив китайские глаза. Сказал:

— Знаешь, Боря, а ведь ты похож на него.

— В смысле?

— На Томаса Мора, — спокойно пояснил Комментатор. — Внешне очень похож. Глаза, нос, скулы — лицо почти такое же. Я, честно говоря, еще в первый раз обратил внимание…

— Зашибись… А почему сразу не сказал?

— И как бы это выглядело? Впервые в жизни вижу человека и ахаю: «До чего же вы похожи на Мора!».

— Ну да, — я помолчал; внутри была гулкая пустота — ни мыслей, ни вопросов.

Вспомнил — то, первое, видение, про мост, коронацию, Тауэр… Стихи… Комментатор покивал головой: да-да, как раз ко дню коронации Генриха VIII Томас Мор сочинил оду. Все в масть…

— И как, по-твоему, — спросил я, — что все это может значить?

— Пойдем внутрь, — сказал Комментатор. — Там договорим.

…Янтарно-желтым переливался в стакане коньяк: выпей, полегчает. Я замахнул свою порцию разом, и смотрел внутрь стакана в руках Володи. Свет играл на толстых гранях, то задевая поверхность, то обнажая глубину, меняя оттенки; Комментатор медленно поворачивал стакан длинными темными пальцами; я наблюдал: казалось, еще несколько минут — и придет истина, вынырнет со дна, вспыхнет радужной искрой. Он сказал:

— Не стоит так остро воспринимать эти видения, Боря. Считай, что ты просто поймал эхо.

— Какое еще эхо? — машинально спросил я.

— Эхо иных воплощений, — спокойно ответил Комментатор.

Во как. Воплощений.

— То есть, ты хочешь сказать, что в прошлой жизни я был Томасом Мором?

Посторонний неузнаваемый голос. Чужие слова, чужое имя — и жизнь чужая; не было и не могло у меня быть ничего общего с этим монахом пятнадцатого века или кто он там был… Да, а — кем он был?

— Слушай, — я оживился, — а разве он был монах? В смысле — Мор? Вот этот Мор, не которого я видел, а который «Утопию» написал?

— Нет, — покачал головой Комментатор, — монахом не был. Он подумывал о том, чтобы принять постриг, даже прожил какое-то время при картезианском монастыре в Лондоне. Но после решил, что «лучше быть добрым семьянином, чем развратным священником».

— Что? — тупо переспросил я. Слова эти… я слышал… Там, в монастыре, от старика-монаха. «Разве лучше быть развратным священником, нежели добрым семьянином?». Так он сказал.

— Ты это знал? — Маленькие глазки впились в меня, проникли на самое дно, задержались там.

Пальцы едва обхватывали стакан; вдруг показалось — не удержит, уронит, разобьет. Полоска света колыхнулась в стекле, переместилась с одной грани на другую, вернулась на место.

— Нет. То есть — не знаю. Слышал. Второй монах говорил…

— А еще что говорил?

Прозрачная жидкость покачнулась, лизнула стенку, медленной тяжелой каплей сползла вниз. Комментатор поболтал коньяк, поднес к губам, выпил. Что я мог — что должен был — ответить ему? Вспоминать? Не хотелось мне это вспоминать — да, и не нужно было, если уж откровенно: до мелочей помнил я все, что нес сумасшедший монах Умберто; как клятву пионера в четвертом классе — наизусть мог отбарабанить. Комментатор потянулся за бутылкой, налил мне еще — молча. Ждал он. Я опрокинул еще порцию, выдохнул — заговорил. Опуская детали, стараясь покороче — самую суть, но все равно сбиваясь на высокий лад английских монахов. Нет, не так — прочитал. Прикрывал веки — и видел: темная келья — открой, добрый брат, — вода в кружке — книга творения — тайна письма — смирись и будешь вознесен…

— …И он ушел. А я — то есть, Томас Мор, — упал на колени и начал молиться, в страхе, тоске и душевном смятении…

Комментатор помолчал. Потом сказал:

— А ты не пробовал записать то, что слышал?

— Зачем это? — я пожал плечами. Попытался усмехнуться — получилось как-то криво, неровно, с судорогой. — Мало ли какие глюки на винте бывают — что же, все записывать?

— Нет, Боря, не обманывайся, — Комментатор покачал головой. — Сам ведь понимаешь, что не простой это, как ты выражаешься, глюк. Ты вообще-то на бодхисатву не очень тянешь — но кто знает?

— Чего-чего?

— Считается, что помнить предыдущее воплощение или провидеть следующее могут бодхисатвы, — объяснил китаец. — Святые.

Кроме Николая Угодника, святых я не помнил, бодхисатвы представились мне в виде глиняных китайских болванчиков, радостно качающих головами.

— Да, не похож, — улыбнулся Комментатор; налил мне еще: — Ладно, Боря, давай выпьем. А то ты и на себя не очень похож…

…Коньяк — бутылка за бутылкой — возникал из ниоткуда; после второй в голову начал заползать сизый густой туман. Комментатор же не пьянел вовсе — только говорить стал быстрей. Говорил он много, я слушал, соглашался, спорил, кивал, жестикулировал. Ближе к ночи удивился — а почему посетителей нет? Он успокоил: да что ты, давно уже закрыл все и табличку повесил. Сколько времени прошло? Я не знал. Уснули мы там же, в каморке — Комментатор, как фокусник, вынул откуда-то матрас для меня, а сам то ли улегся на пол, то ли спал сидя, то ли не спал вовсе. Около девяти он разбудил меня, отправил умываться — дико болела голова. Володя понажимал пальцами на какие-то «точки» — отпустило. Я выпил чаю, собрался. Напоследок вспомнил — важное, еще вчера хотел спросить, пока не напился.

— Володя, а можешь найти его портрет? В смысле — Мора?..

Проницательные китайские глазки не отрывались от моего лица — точно мерку он снимал, дотрагивался до лба, носа, подбородка — только не пальцами, а цепким взглядом. Потом кивнул, зачем-то выдвинул ящик, не глядя пошарил рукой. Достал.

— На, забирай. Это репродукция известного портрета Ганса Гольбейна.

— Какой Гольбейн, друг? Мне Мор нужен.

— Так это Мор, Боря, — терпеливо пояснил Комментатор. — А Гольбейн — это художник, который Мора рисовал.

— А-а-а… Понятно.

Почему-то стараясь не глянуть ненароком на портрет (обычный лист глянцевой бумаги — из журнала какого-нибудь, наверное, выдрал; интересно — давно он у него лежал? И — зачем?), я сунул репродукцию в черный полиэтиленовый пакет и поехал домой.

Глава 8. Отважная попытка

Апрель — май 1995 года.

…Попутку я поймал быстро. Редкое везение; машин на дороге почти не было — выходной, утро, Москва отдыхала. Маленький, шустрый водитель что-то быстро говорил о погоде, о гадах-гаишниках, о правительстве — я не слушал, неопределенным мычанием подтверждая участие в разговоре. Вдруг накатила на меня абсолютная слабость. Так было однажды в тюрьме, когда вдруг позвали к телефону, а ноги не шли, потому что я уже понял, что услышу: два дня назад умерла мать.

Не то чтобы тошнило или укачивало — нет, после Володиных манипуляций голова была на удивление ясной, но нутром, каждой порой я чувствовал задыхающийся страх. Слишком быстро ехал чернявый, слишком резко рулил. Визг тормозов — на светофоре. Постояли — тронулись. Рядом — близко, угрожающе близко — автобус. Сердце билось, рвалось из грудной клетки, вспотели руки. Картины аварий — одна другой страшнее — проносились в башке. Черт возьми, что же такое? — никогда я не боялся ездить. Глянул на спидометр — да нет, и скорость-то нормальная — восемьдесят, маловато даже для полупустой дороги. Поворот, еще один, крутой, сильный — прикрыл глаза, сжал челюсти, вонзил ногти в ладонь. Не помогало — паника охватывала все тело, натягивала нервы, напрягала мышцы, до костей пробирала. Господи, дай доехать до дому, ведь там у меня Жулик — пес мой некормленый.