Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

Однажды мы нашли «Манифест коммунистической партии» на немецком, издание девятнадцатого века. Трофейная, понятное дело, — уже не раз натыкался я на «перемещенную» литературу, ту, что во время «победного шествия» вывозилась из старых библиотек Германии, Польши, Венгрии, Чехословакии. Я повертел старую тонкую книжицу в руках, попробовал прочитать последнюю фразу — о пролетариях всех стран, но тут засуетился очкарик.

— Дай-ка сюда, — промычал занудливо, — надо проверить кое-что…

— Да на, забери, а чего проверять будем?

— Так и есть, точно, — бормотал Соловьев, — ага, ну вот, конечно…

— Да объясни толком!

— А… Сейчас, — очнулся он и начал: — Смотри. Это «Манифест компартии». На ней стоит штамп — библиотека Редигерше в Бреслау. До сорок пятого года в Бреслау было две библиотеки — университетская и городская, так вот, в городской как раз хранился один из первых экземпляров «Манифеста» — тиража «Б»…

— Что еще за тираж? Давай по порядку.

— А, это очень интересно, — он тщательно перелистывал книжечку, вглядываясь в мелкий шрифт. — Первый «Коммунистический Манифест» был издан на средства из Фонда немецкой ассоциации «Bildungs — Verein f;r Arbeiter» в Лондоне на станке печатника Бургхарта; потрачено на него 5 фунтов стерлингов. Установлено, что первое издание насчитывало одну тысячу экземпляров, напечатанных четырьмя тиражами: «A», «B», «C», «D». У каждого из этих тиражей были отличительные признаки. Тираж «А» насчитывал большое число типографских ошибок и других дефектов. Некоторые исследователи предполагают, что тираж «А» — это как раз те самые 100 экземпляров, которые распространила Ассоциация рабочего воспитания в Амстердаме, впрочем, неважно. Тираж «C» напечатан под той же обложкой, что и тираж «B», но имеет ошибки в пагинации…

— Стоять, — притормозил его я, — что еще за… как ты сказал?

— Пагинация, Боря, пагинация, — повторил очкарик, — ну, учу же тебя, учу — нумерация страниц в книге…

— А, понял, продолжай.

— Так вот, тираж «D» не сохранился. А это, — он поднял брошюрку над головой с таким видом, точно сам только что ее написал, — это, Боря, похоже, книга из тиража «B»! Понимаешь? Первое издание «Манифеста»! Вот, смотри — все признаки налицо: в отличие от тиража «A», исправлены ошибки — я знаю, потому что специально читал одну статью, там приведены фотографии страниц с ошибками — я их запомнил, а здесь их нет! Понимаешь? А во-вторых — самое главное: использована другая обложка и — вот они, смотри, — факсимильные репродукции, но по сравнению с «A» они большего формата!

Я, конечно, отозвался на его энтузиазм горячими поздравлениями — он принял их за чистую монету. Для меня первое издание означало только одно — немалые деньги. Разделить же ликование очкарика по поводу тиража «B» я никак не мог — воображения не хватало. Если уж на то пошло, мне куда интересней было другое.

— Слушай, — сказал я, — и Соловьев, поправив привычно-непристойным жестом очки, с готовностью притянул свое внимание ко мне. — Вот, скажи, почему именно эта награда нашла своего героя? У каждой партии была ведь своя программа — только кто их теперь помнит, а этот «призрак» все бродит себе и бродит по Европе…

— Ну, это ведь элементарно, Боря, — отозвался Соловьев. — Утопия, правильно вписанная в рабоче-крестьянский контекст… Как религия, тот же «опиум для народа».

Странная у него особенность: то объясняет по три часа, с подробностями, которые никому не нужны, а то — кинет фразу — и все. Как хочешь, так и понимай.

— Толком объясни, — попросил я.

— Был такой широко известный в мировой литературе жанр — утопия, — охотно продолжил очкарик. — Идеальное общество. Впервые описано Платоном. Потом, в шестнадцатом веке, появляется знаменитая моровская «Утопия» — остров с идеальной системой управления, где все люди равны, счастливы, частной собственности нет…

…Я отвлекся — мелькнуло что-то… Как будто — знакомое… Слышанное — где? Не помню…

— …А «Манифест» — тоже своего рода утопия. По всей видимости, Маркс, который, с моей точки зрения, был, скорее, экономистом — прагматиком, а не философом и, тем более, психологом, полагал, что идеальное общество вполне можно построить из имеющегося материала. В отличие, скажем, от Моисея, который утопистом не был, почему и водил евреев сорок лет по пустыне, ожидая смерти всех тех, кто привык к рабству. Я даже думаю, что именно поэтому «Манифест…» прижился в России, поскольку именно здесь утопизм — это часть национального характера…

По-моему, он явно путал причину со следствием — но тему развивать я не стал.

А Соловьев уже седлал любимого коня.

— Вот, представляешь, Борь, — говорил он, — издание книги — неважно, какой. И у каждой из них — своя судьба. Какая-то окажется в Польше, какая-то в Венгрии, одна доедет до Мексики в чьем-то чемодане, другую поставят на полку в Лондоне, третью зачитают в Париже. Каждый том отправляется своим путем, от хозяина к хозяину, иногда к наследникам. И вдруг — катастрофа, перемена — и книга в руках новой семьи, нового рода. Я всегда говорил, что книга ценится не возрастом. История — вот за что знающие люди готовы выложить сотни тысяч. Судьба. Книга — это абсолют, бесконечное движение. Вот сейчас говорят, — он понизил голос, точно собирался раскрыть страшный секрет, — что уже к двадцать первому веку бумажные издания исчезнут. Что будто бы уже сейчас продвинутые люди читают все, что нужно, в компьютере. А что это значит? Я ведь тебе уже рассказывал про свою диссертацию? (Рассказывал, ага, помню. Как говорят в Одессе, большой тохес это тоже нахес). Так вот, как раз вчера закончил главу о том, что методика компьютерного чтения отличается от традиционной так же сильно, как настоящая книга от текста на экране. Текст в компьютере должен быть не больше страницы — иначе смысл ускользает. То есть, Интернет не оставляет после себя текстов. В Интернете каждый — творец своего текста, автор своей некомпетентности, главным становится не содержание, а выражение отношения. Понимаешь, о чем я говорю? (Я кивнул: понимаю, да. Стало даже интересно.) Все как бы уже сказано, дальше — одна оценка, реакция. Интернет не оставляет текстов, а следовательно, не оставляет памяти. Но, с другой стороны, провоцирует литературную вседозволенность. Хотя, конечно, графоманы были всегда. И заметь, Боря: ведь теперь и музыка в ее массовом качестве, и литература все больше становятся таким… фоном… Это — жвачка. Потому что мозги уже не могут не жевать. Я добавил бы еще невыраженный гул, странную вибрацию в памяти, которую Интернет оставляет после себя … Все это вне сомнений приведет только к одному — уничтожению книги… А когда уйдет Книга, наступит апокалипсис. Это неизбежный и закономерный вывод. Конец книжной эпохи — это конец времени…

— …А конец Книги, Томас, — это конец времени…

Брат Умберто замолчит — и посмотрит на меня, мой дорогой учитель, непревзойденный мой наставник… Вновь — как и прежде — от доброй его и снисходительной улыбки наполнится сердце благодарностию и любовью к Создателю и всему сущему. Завтра, завтра пробьет час расставания с тем, кто единственный, скрашивал тяжкие дни мои в монастыре, кто заражал примером истинного благочестия, вдохновлял глубочайшими познаниями. Отец — больше, чем отец — вот кем стал для меня за долгие дни брат Умберто. Кто знает — если бы не его увещания и наставления, достало бы сил у меня вернуться в мир? Но он настаивал; он говорил, что мне сужден иной жребий, что монашеская ряса — не мое одеяние, а картезианское правило молчания — не моя стезя. Он будто знал, провидел то, что скрыто в грядущей тьме; он предрекал мне славу и величие. Я сомневался, недоверчиво качал головой, порой предательская мысль — а не безумен ли добрый друг мой? Не помутился ли столь ясный разум, что столько лет освещает здешнюю обитель своим присутствием? — закрадывалась в голову. Вот и сегодня — он обещал открыть тайну, великую тайну… И сейчас он вновь заводит разговор о некой главной истине, которую мне пришла пора узнать… Я спрошу его:

— Вы владеете Истиной?

— Может быть. А может — и нет. Одному только Создателю то ведомо. Из двадцати двух букв основал он все сущее — так говорят иудеи в своих писаниях. И ты сможешь воплотить Слово — если будешь осторожен и смел; если не отвернешься от греха, а взглянешь прямо; если не отступишься от своего. Великая тайна доверена мне — и вот я передаю ее тебе, случайно забредшему в дом Божий страннику, великому мужу, человеку, славному своими добродетелями — всем этим дано тебе стать, хоть ныне ты зовешься просто Томасом Мором и являешь пример существа слабого и дрожащего…

Вдруг сделается мне страшно — нужно ли мне это Знание, эта Истина? Я взгляну в его глаза — и увижу там огонь. Пресвятая Дева! Мне захочется уйти — сейчас же, сбежать, не оглядываясь; учитель пугает меня — словно крест водружает он на мои плечи. А брат Умберто продолжит свою речь — и голос его, вначале тихий и таинственный, будет все усиливаться, пока не грянет, наконец, громоподобно, чтобы вновь потом спуститься до шепота: