Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

Жаль, очень жаль. Врал он или говорил правду? Мне казалось, китаец недоговаривает, скрывает что-то, но — мало ли у человека причин молчать? Надо было закругляться, я спросил:

— Владимир Мингьярович, а есть у вас что-нибудь не для продажи, а почитать? Недорогое, я верну.

Комментатор усмехнулся: хорошо; выдвинул ящик стола — будто нужная книга была у него все время под рукой, протянул мне потрепанный томик. Я прочитал название — «Агасфер» — ни о чем, никаких ассоциаций. Открыл, глянул короткую аннотацию — уловил словосочетание «Вечный жид»: ха! Про евреев — как раз то, что мне сейчас нужно…

Я попрощался с Комментатором и поехал обратно — на Арбат, чтобы найти там «Арбатскую находку» и директора — Михаила Климова.

Глава 6. Простодушный

Октябрь 1994 года.

…Он сидел возле урны на выходе из «Арбатской». Вся его поза, напряженная и какая-то застенчивая, извиняющаяся, будто говорила: не прогоняйте, я ненадолго, дождусь и уйду; то и дело поднимал голову и внимательно вглядывался в лица прохожих — искал, что ли? Черный он был, единственное белое пятно примостилось у основания передней лапы; физиономия хитрая — типично московский пес. На несколько секунд задержался я рядом — и не заговаривал с ним, только смотрел; а он вильнул хвостом, поднялся и нахально ткнулся носом мне в ногу. Голодный, видно, — накормить, а то ведь умрет. Я оглянулся — продуктовый магазин на той стороне. Ничего не говоря — интересно, дождется меня пес или к кому другому прибьется? — я перешел дорогу, взял двести граммов колбасы, вернулся. Он ждал, обрадовано завилял хвостом; кусок «Докторской» сожрал моментально и снова уставился просительно: мол, маловато будет. Еще бы кусочка два-три.

— Нет уж, псина, — сказал я, — больше ничем тебе не помогу. Ищи другого спонсора.

Удивительно это существо посмотрело: и с пониманием, и с надеждой — вдруг передумаю, и с неуловимой обреченностью — да кому я нужен. Ладно, может, на обратном пути возьму ему еще колбасы, если не убежит до тех пор.

…Вот и она, «Арбатская находка». Утром заходить я сюда не стал — слишком крут показался мне «антикварный салон» с большими окнами и вывеской из бронзы.

Внутри было светло и чисто; блестели плитки пола и стекла прилавков. Меня тут же охватило совершенно детское желание натоптать, наследить, оставить на прозрачных этих поверхностях как можно больше своих грязных отпечатков — еле сдержался, наоборот, тщательно вытер ноги о коврик.

Стеллажей здесь не было вовсе — к стенам прижимались солидные шкафы с закрытыми дверцами, и я готов был душу прозакладывать, что и за этими дверцами книг нет. Время подтвердило мою правоту — там была огромная картотека; собственно издания Климов хранил на складе. В проемах между окнами висело несколько портретов; я узнал Толстого, Пушкина и, кажется, Некрасова. Справа и слева от входа были этакие «мягкие уголки»: столик и два кресла. Кресла, кстати, тоже старые, во всяком случае, мне так показалось: красный потертый бархат и изогнутые ножки. Прямо напротив входа под потолком висели часы — разумеется, старинные с кукушкой и маятником; они шли и наверняка каждый час били.

Да, целевая аудитория, что называется, была ясна насквозь: сюда приходили «серьезные коллекционеры» — то бишь, богатые люди; приходили те, кто никогда в жизни не унизится копошением в старье — а если будет нужно, то наймет кого-нибудь; здесь тусовались снобы и отоваривались иностранцы. Книгами здесь не пахло — зато пахло деньгами.

Я загляделся на часы — стрелка подбиралась к пяти, хотелось дождаться кукушки — и где-то сбоку услышал:

— Чем могу?..

…Тогда у него была кличка Кинг-Конг. Странно, внешне она ему не подходила совершенно: высокий худой старик с благородной внешностью — выцветшие серые глаза, лицо в морщинах; бородка, усики с проседью; простой темно-синий пуловер поверх отутюженных брюк. Смотрел он пристально, требовательно, в глубине зрачков пряталось ощущение силы, власти, при ближайшем рассмотрении можно было найти там и цинизм, и жесткость, и иронию. Меня же тогда, в первую нашу встречу поразили его руки: все в складках и старческих пятнах, с сильно выступающими суставами, с длинными цепкими пальцами; на правом мизинце — печатка: сначала показалось — серебро, потом только понял — платина, а на ней крохотными брильянтами — шестиконечная звезда. До перестройки он преподавал в каком-то вузе политэкономию. Потом, позже, когда познакомились ближе и общались постоянно, его внезапные цитаты вызывали у меня смутное раздражение — лично я из всего курса отчетливо помнил только функции денег. От отца ему досталась огромная библиотека с кучей дорогих старинных книг — с них Кинг-Конг и начал. Говорили, правда, что отец, умирая, взял с него слово, что самые ценные издания отойдут государству, но так это было или нет, точно никто не знал. Ускорение, гласность и демократизация оказались на руку: Климов, в отличие от многих, не столь дальновидных, не припал к газетам, не прилип к телевизору. Ему одинаково по барабану были и Собчак, и Сахаров, а Ельцин его интересовал с чисто спортивной точки зрения — как рекордсмен по расширению общественного бардака, или, как выражался сам Климов, — социальной энтропии. Мастер политэкономических теорий сыграл на «противоречивом единстве потребительской и ценовой стоимости». Книги из отцовской библиотеки были распроданы с хорошей прибылью.

«Политэкономия рассматривает товары не как вещи, а исключительно как отношения между людьми», — усмехался Кинг-Конг; в числе его покупателей были иностранцы, чиновники высокого ранга и новые демократы, у которых блестели глаза от вновь открывшихся возможностей. А Климов никогда не брал все подряд — нет, он выбирал, выискивал, заводил знакомства: с настоящими или будущими наследниками семейных коллекций; впоследствии — со служащими государственных архивов, хранилищ, с библиотекарями — этим вечно голодным и нищим любителям Цветаевой он платил — по тогдашним меркам щедро, с точки зрения реальной цены тех томов, что от них получал, — копейки. У него не было друзей — только партнеры и конкуренты; зато в числе партнеров значилось и ментовское начальство, и уважаемые воры.

У него не было семьи; рассказывали, что на последнее свидание с женой, умиравшей от рака в кремлевской больнице, он опоздал из-за крупной сделки. Речь вроде бы шла о серьезном заказе — и жена умерла без него; не было и детей. Никто не слышал, чтобы он жалел об этом или вообще проявлял какие-то эмоции; я тоже ни разу не видел его хотя бы смеющимся. При этом он, казалось, не слишком дорожил деньгами — конечно, копил, откладывал, но не на черный день и без фанатизма. Он знал все о рынке антиквариата; знал, где, в какой коллекции или библиотеке какой страны находится та или иная книга, мог точно назвать ее цену; интересовался аукционами — с легкостью предсказывал, до каких высот может дойти начальная цена какого-нибудь уникального тома, но, по-моему, не получал от этого удовольствия. Он изучал каталоги, знакомился с научными изысканиями и мемуарами; сами же книги его не интересовали нисколько. Его ближайший помощник однажды признался мне, что вообще сомневается в том, что Кинг-Конг читал хоть что-то, не имеющее отношения к бизнесу. Но все это я узнал гораздо позже; а тогда понял только, что это, видимо, и есть Климов, сказал:

— Здравствуйте, меня Владимир Мингьярович к вам направил…

— Книги, — кивнул он, — ясно. Доставайте.

Я полез в пакет, вынул «Майн Кампф». Он взял книгу, пролистал ее, задержался на титульном листе, зачем-то поскреб обложку. Поднял глаза на меня, кивнул в сторону кровавых кресел:

— Садитесь, поговорим.

Несколько секунд прошли в молчании. Потом он спросил:

— Вас как по имени-отчеству?

— Борис, можно без отчества. Борис Горелов. Сотрудник Илионского фонда.

— А, — он наклонил голову, усмехнулся, — понимаю. Библиотека Института марксизма-ленинизма.

Я понял: здесь врать бессмысленно, да и незачем; он знал, что книга ворованная, знал, что ее украл я, и, казалось, решал про себя только один вопрос — как это влияет на стоимость. После короткой паузы еще раз просмотрел мою добычу, сказал:

— Книга хорошая. Старая. Но много не дам. Если бы год издания был тридцать первый — тогда…

Ха! Сразу видно делового человека. Мне стало весело, легко, я махнул рукой:

— Разве это проблема? Найдем тридцать первого года.

— Даже так? — он слегка поднял брови. — Интересно. Хорошо. А собой что еще?

Я достал остальное. Он хмыкнул, скептически поднял брови — наверное, это были не слишком ценные книги. Он пролистал их — небрежно и без особого интереса, наконец, захлопнул, сказал:

— Пока — пятьсот за первую, за эти — по триста.