Против неба на земле - Феликс Кандель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хватает телефон, набирает номер некоей дамы, изящной во всех отношениях:
– Приезжай. И немедленно. Нет моих сил!
– Шпильман, что случилось?
– Мне надо срочно взглянуть на женщину. Без телесных безобразий.
– Для этого я тебе понадобилась? Только для этого?!..
Возле бассейна прыгает девочка, ловкая, ладная, демонстрируя под музыку нехитрые упражнения. Десяток женщин и застенчивый мужчина повторяют за ней – кто в чем, кто без чего; в стороне от всех, чтобы не соседствовать с обнаженными телами, машет руками женщина в глухом балахоне до пола, запаздывая на пару движений. Мелодия оглушающая – нет сил вытерпеть, но в природе всё уравновешено, не расслабишься: утихает музыка – появляется Шмельцер.
– Кого я вижу?!..
Шмельцер? Это ужасно! Населивший землю таких не замышлял – хочется так думать.
Толст. Лицом красен. Волосат на тело. Голова вздернута, плечи развернуты, ноги ступают небрежно носками на стороны. Крупный, налитой дурной силой, обносившийся по жизни до дыр, отвратительный в мыслях и поступках, наглый и привязчивый – можно залюбоваться дерзостью его и бесстыдством.
– Шпильман! – кричит на подходе. – Ты что, не рад встрече?
– Рад. Почему не рад?
Но Шмельцер так сразу не поверит, Шмельцер, которого не обманешь. Имеет, должно быть, немалый опыт, когда бывали ему не рады.
– Редко видимся. А это плохо.
– Плохо, – соглашается Шпильман.
– Посидеть. Принять по рюмке. Я у тебя и дома не был.
– Не был, – соглашается Шпильман.
Видятся они не часто, по случаю, и всякий раз Шмельцер интересуется: «Если приглашу, придешь в гости?» – но, к счастью, пока не приглашает. У Шмельцера грузный живот беспечного, неразборчивого в еде обжоры, как мешок, в который накидано без смысла. Когда обладатель такого живота опускается на низкую скамеечку, рыхлая плоть проваливается между ног и с облегчением укладывается на пол, добавляя обаяния своему хозяину. Шмельцеру это нравится. Шмельцер-шампур – сколько шашлыков прошло через него! – не желает выглядеть иначе.
Щурится, с пристрастием оглядывает женщин:
– Познавательно, как в музее… Смотреть, однако, не на что. Ты на пенсии?
– На пенсии.
– Есть способ заработать. Предварительных знаний не требуется.
– К примеру?
– Писать воспоминания и брать за это деньги. Заплатят – возвеличим. Не заплатят – очерним в веках.
– Ты на это способен?
– Мы способны. Ты пишешь, я вымогаю.
– Отдохни, Шмельцер.
– Ты! Всегда был блаженным. С детского сада.
– Мне хватает.
– Мне – нет.
Шпильман его утешает:
– Выведи новый сорт цитрусовых. С наклейкой фирмы. Прямо на дереве, на каждом лимоне-апельсине. Озолотишься.
Шмельцер, кипучий лентяй, обижается:
– Злообразно себя ведете, мужчина. А я, между прочим, страдаю от непонимания. Мог бы постараться для друга…
…постарайся, Шпильман, постарайся, сотвори Шмельцера заново, дай имя Шабси, надели диковинной фамилией Бульванкер и несчастной судьбой – бросила жена, покинули дети, разорила биржа, обобрали воры, залили соседи сверху, затопил жильцов снизу, выбрал новую жену, похожую на прежнюю, что тоже от него ушла, – невезучий Шабси Бульванкер, которого стоит пожалеть и смириться с его присутствием, с пуговицами, расстегнутыми до пупа, с краем рубахи, выглядывающей из раскрытой ширинки…
– Не уважаешь, Шпильман. Недооцениваешь. Предвзятость твоя вопиет к небу…
…можно, конечно, иначе, иначе даже увлекательней. Дать кличку Хапер, наделить таинственной профессией и героическим прошлым, принять мерзостный его облик за маску гуляки, лукавого совратителя, что втирался в доверие к врагу, соблазнял пороками, выведывал секреты и расстраивал происки, – дерзкий и удачливый Хапер с бесценным опытом для подрастающих резидентов, которым он вдалбливает на тайных занятиях, стукая через слово выпадающей челюстью: «Я человек в запасе. Мне есть что сказать. Когда сидишь за столом и пишешь донесение, загляни прежде под скатерть, нет ли там запрятанной бумаги с копиркой. Загляни прежде под скатерть, чтобы не сделать врагу копии», – такого можно понять, принять, вытерпеть ненадолго его присутствие…
У бассейна появляются сослуживцы: чашечка кофе у каждого, сигарета, табличка с именем приколота к рубашке. Женщина идет, притягивая взгляды, как несет скрытую тайну – вглядеться и разгадать. Хороша лицом, статью, движением в ранние свои пятьдесят или в поздние сорок; линия тела вознесенная, отчего кажется выше других, намеренно выше; выражение на лице устоявшееся – не пробиться. У Шмельцера осаливаются щеки, потеет пористый нос, в глазах загорается интерес, подвигающий к умножению мужского семени:
– Есть женщины, к легкому вину с фруктами влекущие. Есть – к крепким напиткам склоняющие, с кряканьем от души. Заранее не угадать… Жаль. Сегодня уезжаю.
– Жаль, – соглашается Шпильман и добавляет к сведению: – Не отправиться ли тебе, Шмельцер, в дальние края, где женщины растут на деревьях? Много женщин. Когда созревают, оповещают о том кликами к восторгу страждущих.
– А как же?.. – спрашивает потрясенный Шмельцер, не отрывая глаз от незнакомки.
– Этот вопрос задавали многие, но ответа пока нет.
– На дереве… – повторяет задумчиво. – Стоит попробовать.
Не исчерпать эту тему…
9
Море разлеглось привольно, серое, тусклое, луженое, свинцом оплавленным на жаре. Нет у него приливов. Отливов тоже нет. Нет рыбы, ракушек, водорослей-кораллов. Нет крохотных крабиков, что хоронятся во влажных песочных лунках. Медуз нет. Нет и акул, чтобы вспарывали хвостами мертвые воды. Нет пловцов с ластами и с масками тоже нет. Море впитало соль до крайнего насыщения, выделило излишки рафинадными плашками на поверхности, каждому предложило на выбор – насытиться злобой до предела возможностей, насытиться состраданием, выделить излишки в чистом виде, приманивая или отторгая.
Гид остерегает:
– Внимание! Воду не глотать. Губительно для здоровья.
Огромные мужчины в трусах до колен – арматурщики, бетонщики, опалубщики – медлительно входят в воду, следом идут их жены-великанши в наглухо закрытых, будто застиранных купальниках.
– Не на кого… – стонет Шмельцер – он уже тут. – Не на кого положить глаз! Где девочки в одеждах и без? Откуда их берут? Как выращивают? «Midnight… hot orange… riviera blue…»
Взгляд гадкий, смех подлый – ему тоже присылают журналы.
– Ты же хотел уехать, – с надеждой говорит Шпильман.
– Я передумал. Планы мои неустойчивы. Ненасытство безмерно.
Два пожилых бегемота оголяются неспешно, обнажая пунцовые от ожога спины, – когда только успели обгореть? Погружаются по пояс в соленые воды, стоят, склонив лобастые головы, словно буйволы на отмели. Вода нежит кожу, прозрачна и маслянисто покойна. Спасатель плывет стоймя на доске, гребет веслом на обе стороны, потревожив зеленцу в отдалении. Горы в дымке на той стороне, будто снимок с недодержкой; граница посреди моря – не переступить. Шпильман лежит на воде животом кверху; ноги вскидываются помимо желания, и надо держать равновесие, чтобы не перевернуться. Неподалеку расположился незнакомец, бормочет на недоступном языке невозможное пониманию:
– И встал Айболит, побежал Айболит. По полям, по лесам, по лугам он бежит. И одно только слово твердит Айболит: КГБ, КГБ, КГБ…
Шпильман не держит паузу, а это плохо. На Ближнем Востоке так не годится.
– Благодать…
– Благодать, – соглашается тот с приметным акцентом.
– Из Румынии? – гадает Шпильман.
– Берите выше. По карте выше.
– Из Польши?
– Правее.
– С Украины?
– Правее, мой господин, правее.
– На той земле остались еще евреи?..
Лежат – отмокают.
Незнакомец невелик, худ, сед, улыбчивый, доверчивоглазый, и это располагает. Говорит, как продолжает прерванный разговор:
– В том краю, откуда я приехал, можно было отправиться в эвакуацию, за тысячи миль. Здесь до Ташкента – два с половиной километра.
Горы аравийской стороны подсвечиваются низким солнцем и проявляются наконец вертикальные складки-разломы, прятавшиеся весь день. Горы той стороны. Люди той стороны. Злоба, зависть, восторг неприятия в глубинах той стороны. И этой тоже. Льды на полюсе тают не от потепления – от перекала ненависти. Льды в пустыне давно растаяли.
– Что скажете?
– Скажите вы.
– Смертник взорвался в автобусе, – сообщает незнакомец. – Возле зоопарка. Раненых увезли, кровь замыли. Люди быстро успокоились, а звери выли до вечера.
Одни хотят умереть, чтобы другим не жить. Другим хочется жить, но дозволение выдают не каждому. Новый век – народившимся на небе месяцем – манит обещаниями, но страхи прорываются следом за нулевую отметку – не избежать. Тесно живым, просторно мертвым; обратиться бы в соляной столб, однако старик с могильной плитой уже на подходе: слышит то, чего не слышит Шпильман, знает то, чего он не знает. Ноги стоптаны до колен за годы скитаний; когда истопчет их до конца, наступит конец света.