Кровавый век - Мирослав Попович

Куда развивалась коммунистическая власть после Хрущева? Какая система заменила его диктатуру? Пришла ли на ее место личная диктатура Брежнева и соответственно – его преемников? Отказ партийного руководства от так называемой «линии XX съезда» и поворот к более или менее открытым симпатиям относительно личности Сталина не подлежит сомнению. Безусловно, политика Кремля и Старой площади стала в определенном смысле более «правой». Но этой констатации еще мало для общих выводов. Движение в «правом» и «консервативном» направлении может быть и движением вперед в сравнении с коммунистическим фундаментализмом.

Целесообразно начать с вопроса, почему партийная элита взбунтовалась против Хрущева.

По этому поводу писалось очень много: отмечалось, что Хрущев готов был пойти на более решительные разоблачения преступлений Сталина – на раскрытие настоящей картины убийства Кирова и Большого террора, на реабилитацию Бухарина, Рыкова и других оппозиционеров, и эти политические шаги беспокоили ближайший круг хрущевского руководства партии. Устранение Хрущева выглядит с этой точки зрения как сталинистский реакционный переворот. С другой стороны, отмечали конфликт Хрущева с художественной и научной интеллигенцией, который сказался в скандалах на Манежной площади и их последствиях, в требованиях Хрущева к членам Президиума ЦК завизировать открытие криминально-политического дела академика Сахарова, в конфликте с Академией наук из-за Лысенко, который завершался в подготовке ее роспуска и замены «Комитетом фундаментальных наук», и тому подобное. Октябрьский пленум ЦК выглядит с этой точки зрения как изменение политической линии в более умеренном направлении.

Однако нет каких-то серьезных доказательств того, что окружение Хрущева было обеспокоено именно идейными и общеполитическими делами.

Друзья и соратники празднуют в семейном кругу 70-летие Н. С. Хрущева. Апрель 1964 года

В первую очередь есть свидетельство острого недовольства партийной верхушки той лихорадкой реорганизаций и перестроек, которую она переживала при Хрущеве и которая чуть ли не ежедневно угрожала позициям каждого номенклатурного работника. Провал экономических усилий Хрущева нельзя было скрыть, в последний год «в виде исключения» страна была вынуждена импортировать зерно (что стало с 1964 г. правилом, но об этом пытались не вспоминать), и сам Хрущев был несколько деморализован. Он нервничал и обижал подчиненных, в частности, вступил в острый конфликт с армией на почве структурной реформы и сокращений численного состава вооруженных сил. Хрущев намеревался пойти на решительные кадровые изменения, он делал ставку на Ильичева, Сатюкова, Аджубея, Харламова и других «молодых» – правда, в числе молодых были в первую очередь Брежнев, Подгорный, Шелепин и другие организаторы заговора.

Последним ничего со стороны Хрущева в ближайшее время, казалось, не угрожало – разве что только Суслов мог чувствовать беспокойство, потому что Хрущев его не любил и считал скрытым сталинистом. В апреле 1964 г. он заставил Суслова выступить с антисталинским докладом на пленуме ЦК КПСС, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Но, вопреки слухам и предположениям современников, Суслов не играл серьезной роли в подготовке мятежа, вообще до его сведения планы заговора довели в последнюю очередь, и доклад об «ошибках» Хрущева на фатальном октябрьском пленуме ЦК в 1964 г. он только озвучил. Суслов был нужен как живое воплощение марксизма-ленинизма. А готовили заговор Брежнев, Подгорный и Шелепин с Семичастным, привлекшие секретарей обкомов и других партийных деятелей (активным помощником Брежнева был Андропов). Загадкой здесь является скорее позиция Брежнева, предавшего Хрущева, который делал на него ставку.

В. Е. Семичастный

Н. С. Хрущев – персональный пенсионер

Поскольку Брежнев вообще стал ключевой фигурой и мятежа, и новой системы, на его личности следует остановиться.

Непонятной остается болезнь Брежнева, которая трактуется то как склероз и маразм, то как «звездная болезнь» – разложение личности на почве неограниченной власти. Не вносят ясность и воспоминания врача – начальника четвертого управления Министерства здравоохранения Е. И. Чазова.[695] Он говорит загадочные фразы о «расстройстве центральной нервной системы» или о «слабой нервной системе», которую Брежнев расшатывал разными снотворными, об астении, наконец, о склерозе сосудов мозга в последнее время жизни Брежнева. Между тем, первые симптомы болезни появились у сравнительно молодого Брежнева задолго до склеротических явлений, а врачи тогда не обнаружили, как свидетельствует Чазов, «никакой органики». Болезнь, как ее описывает Чазов, явно имеет характер расстройства психики и очень напоминает обычную депрессию, временами истерию. Разменяв седьмой десяток, Брежнев терял память, у него ухудшилась дикция, он не мог сосредоточиться и схватить информацию как целое. В кризисных состояниях он становился просто невменяемым. Брежневу нужен был психолог или психиатр, но по понятным причинам психиатра к генеральному секретарю и Верховному главнокомандующему не звали. Руководство Института психиатрии имени Сербского вообще тогда было занято главным образом размещением диссидентов по «психушкам».

Диагнозы задним числом без детальных анализов крайне ненадежны, но общую картину психики генерального секретаря можно гипотетически реконструировать. Трудно сказать, в какой мере особенность его личности была следствием каких-то органических изменений, но можно, по крайней мере, утверждать, что болезненные изменения происходили на определенном психологическом фоне.

Леонид Ильич Брежнев был крепким красивым мужчиной, спортивно скроенным и привычным к здоровому образу жизни, лишенным комплексов. Он курил вплоть до врачебного запрета (в 1974 г.), выпивал в компании, но очень умеренно. Слабым местом его было сердце – он пережил тяжелый инфаркт еще в Молдавии, где работал секретарем ЦК в 1950–1952 гг. На фото он выглядел увесистым и несколько грубым, но Вилли Брандт говорил даже об изысканности российского лидера. Брежнев был бойким, эмоциональным и очень подвижным, просто не мог долго усидеть на одном месте. Он рано, еще студентом техникума в Курске, вступил в брак с некрасивой и носатой Викторией Петровной Денисовой, тихой и преданной женою, отличной домашней хозяйкой и кулинаркой, жил с ней очень мирно и в согласии, хотя при первой возможности изменял ей со всякими машинистками и медсестрами. Все, кто его знал, – как коллеги по руководящей работе, так и обслуга, – начинали воспоминания с его мягкости и доброжелательности. Киссинджер писал о магнетизме, который исходил от Брежнева.

Л. И. Брежнев

Ничто, казалось бы, не бросает и тени подозрения на душевное здоровье этого милого человека. Но сама его доброжелательность при более близком рассмотрении вызывает сомнения.

Многие из тех, кто его знал, называют Брежнева злопамятным и неискренним. Трудно сказать, подолгу ли Брежнев таил зло на личных врагов, – по крайней мере никого из соперников и недоброжелателей он не добивал, как было принято в том партийном мире; Брежнев ограничивался тем, что посылал их куда-нибудь послами или на персональную пенсию. Но сквозь его готовность к хорошим поступкам, чувствительность и даже слезливую сентиментальность, вдруг прорывается какое-то глубокое безразличие. Приехав на космодром Байконур после гибели маршала Неделина и других, оплакав (в прямом смысле) покойников, которых он хорошо знал, Брежнев здесь же деловито намекнул на то, что недалеко водятся огромные сомы (и, конечно, немедленно сома получил). Сочувствие всем, кто попадал в орбиту его внимания, совмещалось с чрезвычайной черствостью.

Когда умерла жена нелюбимого им Косыгина, Брежнев по телефону активно «не советовал» никому идти на ее похороны из высоких церемониальных соображений, так что из девяти заместителей Косыгина только четверо осмелились выразить таким способом сожаление овдовевшему главе правительства.

Брежнев откровенно говорил, что личная доброжелательность – важный метод в политике. Когда Брежнев был молодым, он как мог осыпал милостями своих друзей и сотрудников, но позже, когда они оказывались неперспективными с точки зрения высокой политики, терял к ним интерес.

Это холодный расчет, но к этому дело не сводится. Брежнев имел достаточно выразительные черты демонстративной личности, которая превыше всего стремится, чтобы ее все любили и всегда выделяли. Он получал огромное удовлетворение от того, что может быть благодетелем. Егерь, с которым он охотился, уже немолодым получил благодаря ему звание лейтенанта административной службы и через семь лет «дослужился» до генерал-майора и одним указом – кавалера всех трех степеней нового ордена, что было равнозначно званию Героя Советского Союза. Мужа своей любовницы Н., медсестры, он быстро поднял с капитана до генерала. Брежнев не переносил психологического дискомфорта в отношениях с окружением, его травмировали скандалы и разносительство; когда он снимал кого-то с работы, это проходило без объяснений причин и выяснения отношений – просто человек узнавал, что он уже на пенсии или на новой, низшей должности. «Только не нужно дискуссий, товарищи, только не нужно дискуссий!» – уговаривал он политбюро на заседаниях, где решалась подобная «кадровая» проблема. Сам он говорил, что может ударить человека крепко, но потом три дня переживает.