Кровавый век - Мирослав Попович

Как могла упасть Россия так низко, что самый жалкий ее литературный персонаж воплотился в практически последнем цезаре ее империи? Что строка из «Интернационала», долгое время – ее гимна, так буквально прозвучала в заключительном аккорде российской коммунистической эпопеи?

Ответ на этот вопрос – а вместе с тем ответ на вопрос о природе коммунистической империи «времен застоя» – лучше всего дал самый умный политик, который сидел в помещении заседаний брежневского политбюро, – Михаил Сергеевич Горбачев.

«Брежнев сделал выводы из опыта Хрущева. Он возобновил сельские райкомы и предыдущую роль региональных партийных комитетов. На XXIII съезде возродил и занял пост генерального секретаря. Главной его опорой опять стали первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК республик. Испытанная сталинская схема. Но если при Сталине она поддерживалась репрессиями, то при Брежневе это был своего рода «общественный договор» между основными носителями власти. «Договор» этот никто не формулировал, его никогда не записывали и тем более не вспоминали. Но он реально существовал. Смысл его заключался в том, что первым секретарям в их регионах предоставлялась почти неограниченная власть, а они, со своей стороны, должны были поддерживать генерального, воспевать его как лидера и вождя. В этом была суть «джентльменского» соглашения, и ее тщательным образом придерживались».[696]

Если бы сущность «джентльменского соглашения» расписать детальнее, то она выглядела бы таким образом:

– Генеральный секретарь ЦК непогрешим, как Папа Римский, потому что его функция – обеспечение политической стабильности.

– Структура власти партийна, то есть территориальна (региональная – обком – райком), за исключением органов и предприятий, которые подчинены непосредственно центру.

– Генеральный секретарь не вмешивается в региональные дела, в том числе и кадровые, за исключением тех, которые задевают его личную власть и тем самым политическую стабильность системы.

– Армия, дипломатия, политическая и общая полиция, военно-промышленный комплекс автономны, но подконтрольны генеральному секретарю постольку, поскольку этого требует стабильность.

Такая схема больше всего напоминает конституционную монархию, где в роли «конституции» выступает молчаливый компромисс сил, названный Горбачевым «джентльменским соглашением».

Эта общая схема оставалась неопределенной, что влекло за собой немало проблем и конфликтов. Особенно это касалось партийной структуры и принципа всевластной партократии.

Региональные партийные органы, в том числе и ЦК нацкомпартий, и в сельском хозяйстве не могли менять основные плановые показатели и планы посевных площадей по разным сельскохозяйственным культурам. Не были секретари региональных парторганизаций полновластными хозяевами судьбы своих руководящих кадров – секретарей своих обкомов, председателей исполкомов, тем более руководителей силовых структур. Чтобы «съесть» такого подчиненного, первый секретарь должен был хорошо потрудиться. Особенно много принципиальных проблем возникало с автономией нацкомпартий, в первую очередь с Украиной, о чем свидетельствовало более позднее «дело Шелеста». Возникали проблемы и с властью Московского комитета партии – на его территории были расположены и министерства, и культурные и идеологические центры. О партийном характере властной структуры и об автономии региональных и других структур можно говорить лишь приблизительно и условно, – в конечном итоге, иначе и не могло быть без правового государства и демократии. Ведь шла речь не о демократии, а об определенном разрешении стихии на низшем иерархическом уровне.

Территориальные партийные органы не руководили промышленностью, управление которой было централизованным (в Украине 95 % промышленности подчинялось непосредственно Москве).

В 1972 г. в ФРГ остался советский дипломат М. С. Восленский, который неплохо знал систему работы ЦК КПСС и вывез с собой разные материалы, даже меню цековской и обычной столовых. Восленский стал в ФРГ видным экспертом по советской действительности и опубликовал в 1980 г. на немецком языке книгу «Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза», которая во время Перестройки вышла у нас на русском языке и произвела огромное впечатление.[697] Секрет популярности книги Восленского заключалась в том, что ее автор был достаточно компетентным, и его тезис о «диктатуре класса номенклатуры» хорошо согласовывался с оппозиционной концепцией «бюрократизации» партии и советской власти. Сама идея «бюрократизации» в свою очередь опиралась на миф о «боярах», которые искажают волю хорошего царя, – миф, веками державшийся в России. Правда, «хорошего царя» ни для Восленского, ни для общественного мнения тех лет уже не было, но воспоминание о нем тлело в виде веры в «настоящий ленинизм», преданный «номенклатурой». Радикальный антикоммунист Восленский остался последним марксистом, который ищет в государственной системе власти экономически господствующий класс – и находит его в самой этой системе, точнее, в чиновничестве, являющемся ее плотью и кровью. При этом «диктатура класса номенклатуры» трактуется им так же, как, например, в марксистской литературе «диктатура класса буржуазии».

Можно ли сказать, что партийно-государственная «номенклатура», то есть бюрократия всех видов и сортов, была коллективным диктатором СССР? В определенном понимании, конечно, да, потому что вся полнота власти принадлежала в СССР партии-государству и никому больше. Но этот ответ абстрактен, как и утверждение о «диктатуре буржуазии». Каким образом инструктор сельского райкома принимал участие в «диктатуре номенклатуры»? До каких пределов распространялась власть генсека, министра, секретаря обкома, начальника райотдела милиции? Как говорилось выше, ленинская система диктатуры партии отличалась от тоталитарной диктатуры Сталина, кровавый тоталитаризм Сталина – от посттоталитарной личной диктатуры Хрущева, которая оказалась непрочной.

Л. И. Брежнев выступает перед ЦК КПСС

Режим Брежнева отличался от режима Хрущева тем, что Брежнев учел слабые места созданной Хрущевым системы личной диктатуры и создал посттоталитарную политическую конструкцию, которую уже нельзя назвать ни его личной диктатурой, ни «диктатурой партии».

Два переворота эпохи Хрущева – один неудачный, инициированный группой Молотова и Маленкова, второй удачный, инициированный Брежневым и Шелепиным, – показали, что властным центром СССР является пленум ЦК КПСС, который может поддержать или сорвать предварительно подготовленный заговор. Может, хотя, как правило, не вмешивается в высокую политику генсека – и лидер страны должен считаться с такой возможностью, хотя каждому отдельному члену ЦК и даже Политбюро ЦК может предоставить, а может и не предоставить слово на пленуме ЦК. Эта абстрактная возможность и была рамкой, которая регулировала «джентльменское соглашение»; хороший политик в политбюро должен был считаться с опасностью неуправляемости ЦК и проявления «массовых настроений» сотни его членов и доброй тысячи тех, кто вокруг этой сотни. Когда Хрущев поручил Микояну «разобраться» с сигналами относительно заговора, тот сразу понял, что заговорщики в этот раз обеспечили не только силовые механизмы устранения Первого, но и организацию стихии настроений большинства членов ЦК. Микояну осталось только сделать жест, который оправдывал бы его в случае провала заговора так же, как и в случае его успеха. Он в присутствии сына Хрущева тайно принял охранника, который сообщал о подготовке заговора, записал разговор и закончил встречу речью – выражением убеждения в верности заговорщиков партии и ленинизму. Политика власти Хрущева была прямым использованием силы для решения задач управления и стала в эпоху Брежнева искусством возможного, что хоть немножко приблизило общество к западным демократическим стандартам.

А. Н. Шелепин

Относительно мотивов, целей и программ, которыми руководствовались заговорщики, можно сегодня высказываться более уверенно. Инициатива антихрущевского переворота исходила от Александра Шелепина и его «комсомольской» группы, и об их программе можно будет судить, когда станут доступными исследователям все те многочисленные замечания к текстам докладов и выступлений Брежнева, которые Шелепин щедро рассылал для обсуждения членам политбюро (как стал называться Президиум ЦК КПСС после XXIII съезда). Страх перед возвращением сталинизма стимулировал в общественном мнении оценки группы Шелепина как сталинистской реакции, и Шелепин давал для этого немало поводов. Учитывая то обстоятельство, что Шелепин играл на контрастах по сравнению с Хрущевым и что настоящей глубинной целью этого умного, энергичного и чрезвычайно честолюбивого молодого политикана была просто власть, принятую им позу следует оценивать критически. Ясной программы у Шелепина в действительности не было, были призывы «посмотреть правде в глаза», изучать «противоречия нашей реальной действительности», что чем-то напоминало маоистское учение о «противоречиях внутри народа», и принимать радикальные меры. Вообще Шелепин – «железный Шурик», как его за глаза называли по иронической аналогии с «железным Феликсом», – обнаруживал склонность к китайской модели и открыто призывал найти общий язык с «китайскими товарищами». Начало «культурной революции» в Китае (1966) негативно отразилось на репутации Шелепина, поскольку бывшие комсомольские кадры, которые составляли основу его группирования, отдаленно напоминали хунвейбинов и угрожали опять втянуть номенклатуру в опостылевшие и опасные перестройки и реорганизации, сопровождаемые репрессиями.