Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

так же бледен, туманен и бесцветен, как его герои. Оригинальность, силу, колорит и проч. может дать писателю только его национальность. Все чужое может дополнять, украшать и т. д. — но натура (как и язык) должна быть своя, родная, почерпнутая из родной жизни! В некоторых местах Вы сами с большим критическим тактом останавливались на слабых местах. Не решаясь читать, и уступали только нашим просьбам: значит, Вы сознаете свои недостатки — даже, кажется, лучше нас, Ваших слушателей. Если б Вы были слепо самолюбивы к своему труду, Вы не приняли бы так благодушно моей чересчур откровенной критики. Я знал, что поступил несалонно: надо бы было выслушать молча, при некоторых местах прошептать вслух — c’est joli, c’est juste [это мило, это верно], — charmant [очаровательно], а потом в общем заключении не сказать ничего, кроме нескольких фраз. Но это могло поставить Вас в фальшивое положение: Вы, приняв доверчиво одобрение старого литератора, дали бы, может быть, больше ходу и гласности, хотя и непечатной, Вашему произведению, читали бы его в разных кругах и т. п. И та критика, которая высказывается мною Вам одним, почти наедине, только при графине, тогда явилась бы Вам почти публично, дошла бы до Вас не прямо, а стороной, не в виде старческой воркотни (доброжелательной, хотя и придирчивой), а в шепоте, может быть, злых языков, которые не захотели бы понять, что это — первый опыт. И как первый опыт — повторяю — он замечателен, почти трудно поверить, что он первый, судя по стройности плана, по самой задаче и некоторым намекам на характеры вводных лиц. Задача Ваша — слишком важна и глубока. Религия и долг возобладали над страстями, женщина устояла и осталась чистою, не перестав быть женщиной. Это вечная, хотя и несовременная задача. Вы ее только рассказали, но по вышеизложенным причинам не одолели, не показали в образах — да этого теперь, в наш век, не одолел бы никакой художник. И не простил бы ему (мне до сих пор большинство публики не прощает за мою Веру в „Обрыве“, за ее религиозное настроение), то есть, остался бы равнодушен. И потом какую силу и опытность нужно, чтобы поставить и осветить статую религиозной, да еще светской женщины! В свете нередко смешивают религию с так называемым „отправлением религиозных обязанностей“, как смешивают сердце, человечность — с так называемым „занятием добрыми делами“. Есть такие, которые делают из того и другого род quasi-занятия, а скорее развлечения, заглядывают в больницы, собирают деньги (тут это выходит самое лучшее), ездят слушать проповедников, даже иностранцев, особенно красноречивых — и тогда плачут, сами не зная отчего. Это называется у них — религией! Я полагаю, что пока Вы спрячете Ваш труд, будете, вероятно, писать другой — не на ту или другую задачу (такие труды никогда не бывают художественными), а что-нибудь близкое, простое, взятое из жизни. Простите» (Гончаров о писательском труде. Письма к Е. А. Нарышкиной и С. А. Толстой / Предисл. и публ. О. А. Демиховской // Литературное наследство. М., 1977. Т. 87. С. 13–17).

739

изысканным (фр.).

740

стиль — это человек (фр.).

741

Это письмо, написанное в феврале 1877 г., хранится в РГАДА (Ф. 1272. Оп. 4. Д. 313. Л. 1–4 об.). Его по просьбе Гончарова С. А. Толстая передала Нарышкиной. Но разбор был только приложением к следующему письму, адресованному лично Софье Андреевне: «С. А. Толстой. 3 марта 1877. Прилагаю при этом, графиня Софья Андреевна, — два листка, по обещанию, взамен прежних. Кажется, в них нет задора и меньше беспорядка в изложении. Я изменил тон, но правду (по моему разумению) не изменил и не заменил ложью и комплиментами. Этого я не умею. Я уже сказал, что я похож на забытую на поле сражения гранату с зарядом: если ее не трогать, она заржавеет и развалится сама, но если ее будут ворочать, бросать, бить молотком — она разорвется сама и попадет в того, кто ее шевелит. Если во мне была какая-нибудь силенка, огонек — она скромно и робко пряталась во мне, пока ее не трогали. Зная это, я и просил Вас не звать меня ни на какие чтения: мне или будет скучно и я ничего не скажу и уйду, а это неучтиво, даже невозможно, если же меня вызовут высказаться — я уже не слажу с своей мыслью и речью. Впрочем, я и в старых двух листках немного, даже почти не нашел ничего раздражительного для авторского самолюбия: я говорил живо, горячо, имея пред собой литератора, собрата, а не женщину, и все, что говорено мною, касалось не автора, а романа. Поэтому я и не каюсь в критике своей — она была искренняя. Так, кажется, умный и приятный автор и принял ее. Против женщины я виноват только тем, что уклонился выслушать продолжение романа в другой комнате, когда у Вас были гости. Это показалось мне неловко — взять на себя роль какого-то присяжного эксперта — оценщика литературных изделий — в виду у всех. Уклонился я также и от визита к ней. Если б я пришел к ней, выслушал где-нибудь в особой комнате роман и ушел — прислуга ее могла бы счесть меня, пожалуй, за мозольного оператора, или что-нибудь в этом роде, особенно если б я не повторил более визита, что очень возможно. Впрочем, мне все равно, и я в заключение сказал Е[лизавете] А[лексеевне], что если б она непременно пожелала, я, пожалуй, и пришел бы к ней, но полагаю, что она не пожелает этого больше. Надеюсь, что, прочтя эти большие два листа, она не будет иметь против меня ничего больше. Ведь все эти мои беспокойства доказывают, между прочим, что я живо заинтересовался (что редко теперь бывает со мной) и автором, и его романом. Я уже писал ей, что меня, прежде всего, занял вопрос, почему она пишет: не из нужды, конечно, ибо авторской платы, пожалуй, не станет на овес ее лошадям? Не из самолюбия тоже, ибо в ее кругу за литературными лаврами не погонятся! Оставалось предположить призвание, от которого не отделаешься ни в каком кругу: оно везде прорвется наружу. Я предположил призвание и пришел слушать с любопытством — первый опыт автора-дамы. Следующие опыты укажут ей самой, действительно ли призвание вызвало ее на писание, а не другие причины, и если призвание, то дальнейшие труды обнаружат и степень ее таланта. И да благословит ее Аполлон, и Музы, и